|
Хочу еще раз остановиться на одном немаловажном факте из жизни Ольги Давыдовны (на него указывает и Б. Штоколов). За рубежом не могли поверить, что великая Ольга Андреева по своей инициативе уехала на Целину, так как примеров подобной самоотверженности мировая история искусства не знала. Распускались сплетни, что ее героизм — коммунистическая пропаганда, а сама певица лишилась голоса. Но жизнь и дальнейшее восхождение певицы на оперный Олимп опровергли эти нелепые домыслы. Считаю, что никто не может так ярко, интересно и эмоционально отразить жизненный путь Ольги Давыдовны Андреевой, как она сама. Хочу познакомить читателей с фрагментами из ее книги «Пока я помню — я живу».
Ничто так благотворно не действует на душу и психику человека, как музыка. Музыка, по-моему, делает человека тоньше, мягче, добрее, более чутким к страданиям и нуждам людей. Музыка помогает человеку понимать и чувствовать красоту во всех ее проявлениях.
Есть музыка, несущая в себе глубокие чувства и страсти, большие философские мысли и идеи, но есть музыка примитивных мыслей и чувств — такая музыка, конечно, человеку духовной пищей служить не может, она в лучшем случае развлекает, а в худшем — тлетворно действует на человека, особенно молодого, несформировавшегося. Как сказал еще И. С. Бах: «С прикосновением к плохой музыке вкус бывает испорчен». Много есть людей, даже как будто интеллигентных, для которых мир звуков Бетховена, Моцарта, Чайковского, Рахманинова непонятен и чужд. Как мне жаль таких людей, лишенных огромной радости жизни — чувствовать, переживать одно из наивысших наслаждений — прекрасную музыку.
Я очень рано соприкоснулась с музыкой; насколько моя память сохранила впечатления от знакомства с миром — они всегда были связаны с музыкой. Музыка с самого раннего детства являлась неотъемлемой частью моей жизни. Я не представляю себе жизни без нее, она нужна была мне всегда как воздух, пища и вода.
Как сейчас вижу перед собой большой зал провинциального дома с окнами, открытыми в сад, откуда вливается упоительный аромат южного вечера, а за роялем — Софью Леонтьевну Валковскую, исполняющую вальсы и ноктюрны Шопена. Меня, пятилетнюю девочку, околдовывали эти божественные звуки, я забывала все детские игры и забавы и, как зачарованная, часами простаивала у рояля, пока меня с трудом не уводили спать. А музыка у нас в доме звучала каждый вечер. Мои родители были очень общительными людьми, и очень часто по вечерам в нашем доме собирались гости. Мама хорошо играла на рояле, она занималась в Харьковской консерватории по классу рояля, но замужество и начавшаяся революция не дали возможности завершить музыкальное образование. К тому же мама хорошо пела. У нее было лирическое сопрано приятного тембра.
Сочетание турецкой и украинской крови сказалось на ее красивой и оригинальной внешности. Роскошные волосы, зеленовато-карие с поволокой добрые глаза, жемчужные зубки — она была просто обаятельна и обворожительна.
Мамочка была удивительно мягкая, воспитанная, деликатная женщина. Я никогда за всю жизнь не слышала от нее грубого слова, повышенного тона, никогда никого она не осудила и не обидела.
Папа был высокого роста, стройный, с хорошим открытым лицом, с большими серыми глазами, красиво очерченным ртом, обрамленным бородкой, прекрасными манерами — в общем, внешность настоящего русского барина. По характеру человек вспыльчивый, горячий, иногда резковатый, но необыкновенно добрый, сердечный и благородный. Он неплохо играл на флейте и тоже пел. К нам приходили певцы, пианисты, скрипачи профессионалы и любители, а если и не было никого, то папа и мама сами музицировали.
Софья Леонтьевна Валковская, окончившая Петербургскую консерваторию, в 20-х годах в Краснодаре была одним из популярных педагогов по роялю. Заметив во мне такую увлеченность музыкой, она предложила родителям начать со мной заниматься. Решили попробовать, что из этого получится, ведь мне не было еще и пяти лет, я не умела ни считать, ни читать, да и сумею ли я сосредоточиться и просидеть у инструмента хотя бы полчаса. Ведь раньше старая методика преподавания была очень скучна и утомительна для малышей. Занятия начинались не с песенного материала, а со скучных упражнений — гамм и школы Бейера. И каково же было удивление родных, когда я без напоминаний, без уговоров, сама, лишь встану утром рано, бегу к роялю и по нескольку часов играю гаммы и каноны. Успехи я делала большие, Софья Леонтьевна мое усердие всем ставила в пример. Я обогнала многих учениц старше меня по возрасту и по времени занятий. Через год Софья Леонтьевна начала меня выпускать в концертах, сначала в ученических, закрытых, а через полтора года я впервые выступила в открытом большом концерте. Тогда я первый раз в жизни получила огромный букет цветов и тут же с обидой заявила Софье Леонтьевне, которая стояла и утешала меня из-за кулис: «А зачем мне цветы? У нас в саду их много. Лучше конфеты пусть дадут». Она рассмеялась: «Ведь ты артистка, а артистам дарят цветы».
Пресса похвалила меня, назвав «краснодарской малюткой-вундеркиндом, восходящей звездочкой». Меня слушали большие музыканты, такие как скрипач Эрденко, дирижер Браун — и все твердили о моем незаурядном даровании.
В Краснодаре оперного театра не было, и, когда приехала гастрольная оперная труппа, меня повели на оперу А. Рубинштейна «Демон». Это была первая опера в моей жизни. Произвела она на меня огромное впечатление. Придя домой, я собрала все шали, шарфы и целыми днями изображала то Ангела, то Демона. Меня также совсем очаровали танцы, и я начала под музыку выдумывать всевозможные па. Особенно я любила танцевать умирающего лебедя, причем танцевала увлеченно и ужасно долго. Мамочка, аккомпанирующая мне, говорила: «Хватит, Олюша, лебедь уже умирает». А я отвечала: «Нет, мамочка, не умирает, он должен крылышками еще помахать».
Вскоре мы переехали в Петроград. На всю жизнь запомнилось первое впечатление, которое произвел на меня этот город. Когда я вышла на Знаменскую площадь и увидела памятник Александру III, так называемое «пугало», меня, маленькую девочку, выросшую среди природы, в большом саду, окружающем дом декоративными и фруктовыми деревьями, массой цветов и залитого всегда ярким солнечным цветом, ошеломило и подавило нагромождение огромных каменных зданий, серое мрачное небо и ужасный холод. Когда мы уезжали из Краснодара, там была весна в полном разгаре, распускались почки на деревьях, щебетали птички, выставлялись рамы из окон; на каждом углу стояли продавщицы фиалок, изумительных, душистых, южных лесных фиалок, наполняющих ароматом все улицы города. Гораздо позже я увидела и поняла всю прелесть и красоту Петрограда: он прекрасен в своем грозном величии. Город, созданный гением и вдохновением лучших зодчих и скульпторов, где каждый дом и улица — история. Мне полюбились сказочно-волшебные белые ночи. Этот город неповторим.
В Петрограде, когда мы приехали, жила папина мама, братья и сестра, и здесь я снова попала в атмосферу музыки. Моя бабушка в прошлом была певица — ученица знаменитого в России, в Петербургской консерватории педагога-итальянца Эверарди, однако творческая судьба сложилась у нее неудачно. Ей очень рано пришлось оставить сцену по семейным обстоятельствам, но ей выпало счастье петь в Тифлисской опере с Шаляпиным. Шаляпин тогда учился у Усатова, его карьера только начиналась, он часто бывал у бабушки в доме. Это еще не был знаменитый, великий певец и артист, а был одаренный юноша, не имеющий своего концертного костюма, и первые выступления в концертах он пел во фраке моего дедушки. Мой дедушка, Андреев Константин Петрович, был высок и широк в плечах, с окладистой бородой, к искусству не имел отношения, он был инженер путей сообщений — строил Закавказские железные дороги, но искусство любил и был всегда покровителем талантов.
Папин младший брат Леонид обладал прекрасным баритоном необыкновенной красоты, окончил Петроградскую консерваторию по классу Габеля, ученика Эверарди, к тому же он хорошо владел роялем. Помню, как в один из апрельских дней дядя Леня взял меня за руку и повел в Консерваторию, чтобы меня прослушал Глазунов. Я и сейчас ясно представляю огромную, тучную фигуру Александра Константиновича и его добрые, ласковые глаза. Он меня прослушал, похвалил и сказал, что из меня получится толк. Вообще, как видно, большим людям свойственны доброта и доброжелательность.
Балетом я занималась, пока не переехала в Петроград, где пошла в среднюю общеобразовательную школу сразу в третий класс и продолжала, конечно, заниматься роялем, а балет сам собой отпал. И, как ни странно, я совсем не переживала, и меня не тянуло, видно, все же это было не мое призвание.
В годы моей юности в средней школе учили безобразно. Был придуман так называемый бригадный метод обучения. Заключался он в следующем: весь класс разбивался на группы — бригады, и каждая группа изучала данную тему, а затем один из группы сдавал, а отметки ставились всем. Отметки были «удовлетворительно», «неудовлетворительно» и «слабо». Знания приобретались, мягко говоря, неглубокие, а лентяи попросту никаких не получали.
Вообще, наше несчастное поколение было экспериментальным. Почерки у всех были ужасные. Единственно, у нас была прекрасная старая преподавательница по литературе, она сумела привить нам интерес и любовь к этому предмету, да еще был пожилой математик старой школы, который любил свой предмет и умел его преподнести и заставить учить. Историю своего государства, а также и других не изучали.
Дома роялем я начала заниматься с профессором Александрой Александровной Розен. Занималась я с ней недолго и не помню, почему перешла к профессору Михаилу Михайловичу Черногорову. Черногоров был молодой профессор консерватории, очень красивый внешне. Ко мне относился строго и требовательно. Так как он часто уезжал в концертные поездки, то, чтобы мои занятия не прекращались, поручал меня своим ассистентам: Паладию Паладину и Михаилу Брохесу, которые и подготовили меня к консерватории. Примерно в это же время у меня возникло новое увлечение — пение. Правда, еще в школьные годы учитель пения выделял меня из хора, я запевала и выступала соло в школьных концертах, но тогда я еще серьезно о пении не думала.
Мои родители часто брали меня с собой в оперу в Народный дом, куда приезжали видные гастролеры, и почти ни один спектакль мои родные не пропускали. Там я слышала М. И. Фигнер, братьев Пироговых, Степанову — обладательницу неповторимого, на мой взгляд, тембра голоса необыкновенно теплого звучания. Там же я впервые услыхала А. В. Нежданову, Л. В. Собинова и Л. Я. Липковскую. Липковская произвела на меня огромное впечатление всем своим женственным, очаровательным обликом и прелестным голосом. Исполняемые ею в концертах песенки: «Птички», «Фиалки», «Смешного в жизни много» и другие полюбились публике, и все их распевали. Стала и я их петь, подражая Липковской, и многие знакомые находили, что мой голос по звонкости и легкости напоминает ее голос. Мой дедушка по маминой линии, Александр Алексеевич Бутович, по специальности юрист, друг знаменитого адвоката А. Ф. Кони, очень образованный человек, знал прекрасно историю, географию, литературу, занимался моим образованием и следил за занятиями. Когда все уходили из дома, я любила взять какой-нибудь клавир, чаще всего это были мои любимые в ту пору оперы «Чио-Чио-Сан» и «Травиата». Владела я уже роялем неплохо и свободно читала с листа. И вот открою клавир и начинаю петь — особенно любила сцену смерти Травиаты и последний акт «Чио-Чио-Сан». Пою и плачу, плачу, так на меня действовала музыка, от которой получала огромное наслаждение. Мой дедушка, сидя в кресле с закрытыми глазами и поглаживая свою большую окладистую бороду, непрестанно повторял:
— Довольно, Оленька, довольно заниматься не своим делом, не трать зря времени, играй то, что тебе задано, а петь не надо, нет у тебя оперного голоса, кричишь ты.
Вот так относился дедушка к моему пению, считая его пустой тратой времени. Правда, в ту пору мне было 14-15 лет. Мой папа тоже считал, что я должна заниматься роялем и не думать о пении.
Но вот однажды у нас собрались гости, было много народа, были артисты и среди них народный артист СССР П. 3. Андреев, замечательнейший чисто русский певец, создатель лучших образцов русской классики: Руслан, Шекловитый в опере «Хованщина» Мусоргского, Борис Годунов, князь Игорь и т. д. После ужина гости перешли в гостиную и попросили спеть Павла Захаровича. Он так мило, так просто, без всяких уговоров поднялся, засмеялся своим грудным могучим смехом: «Ха! Ха! Ха! — обратился к присутствующему тут же своему аккомпаниатору Флориану Васильевичу Лежену, профессору консерватории, изумительному музыканту, играющему все клавиры на память, транспонирующему в любую тональность прямо с листа. — Ну, Флориан, давай потрезвоним». И начал Флориан Васильевич трезвон колоколов, сцену коронации Бориса. Пел Павел Захарович много: и «Эпиталаму», и «Персидскую песню» Рубинштейна. Голос его, свободно льющийся, безо всякого напряжения, дикция изумительная, фраза — и все согрето задушевностью, естественностью и простотой. Меня он очаровал: в жизни, да еще так близко, я его слышала впервые. В этот вечер и я пела, кто-то из знакомых сказал:
— А у Олечки неплохой голос, она очень мило поет.
Мне было неудобно и стыдно петь перед такими величинами. После уговоров я села за рояль и под свой аккомпанемент спела арию Мими из оперы «Богема» Пуччини. И каково было мое удивление и радость, когда ко мне подошел Павел Захарович, поцеловал мне, 16-летней девочке, руку и сказал: «Здесь Бог кисточкой помазал. Вы, милая барышня, так исполняете эту арию, что любая артистка позавидует. Вам надо обязательно учиться петь. Годика полтора-два помолчите, а потом приходите к нам заниматься». Он имел в виду свою жену Л. А. Дельмас-Андрееву, которая занималась с начинающими учениками.
Ну, с этого часа моя судьба была решена. Раз сам Павел Захарович сказал, что у меня есть данные, значит, я буду артисткой. А пока мне надо было много заниматься роялем, поступать в консерваторию и о пении не думать.
Когда я поступила в консерваторию в 1932 году, Глазунова Александра Константиновича в Петрограде не было, он уехал в 1928 году в Вену как член жюри Международного конкурса имени Ф. Шуберта и по болезни не вернулся. Из Вены он переехал в Париж, где и остался до смерти, т. е. до 1936 года. Очень долго висела на его кабинете вывеска: «Ректор Петроградской консерватории А. К. Глазунов». Много директоров переменилось за мою бытность в консерватории: был и Загурский Б. И., и поэт Маширов, затем П. А. Серебряков.
В консерватории я попала в класс профессора Н. А. Дубасова — изумительного тонкого музыканта, в свое время занявшего на Первом международном конкурсе пианистов 1890 года в Петербурге первое место, победившего Бузони и других видных пианистов. Н. А. Дубасов очень много уделял внимания звуку — туше. От своих учеников добивался и непрестанно говорил, что рояль под пальцами должен петь. Я была его любимой ученицей, он уделял мне много внимания, но, к сожалению, вскоре тяжело заболел, и, когда я заканчивала третий курс, Николай Александрович умер. Возможно, если бы Николай Александрович не умер, пианистка взяла во мне верх над певицей, так как, работая с таким музыкантом, каким был Николай Александрович, и пользуясь его огромным вниманием, невозможно было переключиться на что-либо другое и изменить царю инструментов — роялю.
И вот после смерти Николая Александровича я все больше и больше стала думать о пении, оно стало меня увлекать, но мой отец заявил категорически: «Пока не окончишь консерваторию по классу рояля, о пении не думай, голос — вещь ненадежная, а надо иметь в руках верную специальность». Но все же я начала брать частные уроки у жены П. З. Андреева Любови Александровны Дельмас-Андреевой…
Окончив консерваторию по классу профессора А. В. Зейлигера, я в тот же год, вернее, в этот же месяц держала вступительные экзамены по классу пения…
И вот начались долгожданные уроки по вокалу. Пение — очень сложное дело, ведь вокальная школа построена на субъективных ощущениях, как сумеет преподаватель их преподнести и как сумеет ученик их воспринять. Ведь сколько певцов, столько манер и школ пения. Каждый певец, я имею в виду хороший законченный певец, пришел своим путем к вершинам мастерства, и то, что полезно и нужно одному, для другого является вредным. Большинство педагогов навязывают всем ученикам свою манеру пения, как их учили, как они сами пели, не учитывая индивидуальности каждого ученика. Счастье, если манера и вокальные установки подойдут ученику, а если нет?! Сколько трагедий было! Люди приходили с хорошим материалом, а через несколько лет становились профнепригодными.
Павел Захарович отличался тем, что не мудрствовал лукаво, он никогда не насиловал голоса, не разрешал форсировать и не расширял искусственно диапазона раньше времени, говоря, что певец формируется во времени, а не в количестве работы. Я не знаю ни одного человека, которому он испортил голос за свою долголетнюю практику. Не всегда все шло гладко у меня, были неудачи и разочарования. Первое время голос у меня увеличился, середина стала значительно компактней, но я стала неуверенно брать крайние верхушки, а иногда и просто их боялась. Когда я начала заниматься пением, я шла до ми-бемоля третьей октавы, и вдруг у меня появилась неуверенность на ля-бемоль-ля. Любовь Александровна и Павел Захарович меня успокаивали:
— Не волнуйся, никуда твои верхушки не денутся, просто ты раньше брала их без надлежащей опоры дыхания, а когда середина встала на дыхание, голос зазвучал в центральной части сильнее, гуще, а верха ты еще не можешь взять новым приемом, еще рано, а по-старому разучилась.
Стала думать, а может быть, мне не подходит эта школа? Не обошлось, конечно, и без советчиков, которые говорили, что эта школа больше для мужских голосов и для низких женских, а у меня голос высокий. Я ходила на уроки к другим профессорам, слушала внимательно их занятия и их учеников и все больше убеждалась, что лучше всех отвечало моему вкусу звуковедение в классе Павла Захаровича и Любови Александровны Андреевых. Мне нравилась кантиленная манера звуковедения, круглый, благородный звук, без форсировки, красивое пьяно, естественное положение рта, без искусственного оскала верхних зубов. Я сама стала очень много думать, искать, но время шло и делало свое дело. Может быть, был прав Павел Захарович, говоря, что певец формируется во времени, а может быть, человеку свойственно, как пчелке, собирать и впитывать в себя все, что ему подходит и что близко к его природе. Ведь человек действительно от каждого что-то впитывает, а мне выпало счастье заниматься с Зоей Петровной Лодий, правда, по камерному классу, но невольно она подсказывала и свои вокальные установки. Во время войны я была полтора года в классе Марии Исааковны Бриан. Я работала в оперном классе с таким замечательным дирижером, как Даниил Ильич Похитонов, с концертмейстером Флорианом Васильевичем Лежен и Евгенией Васильевной Бруггер, которая замечательно разбиралась в вокале, всегда давала много ценных советов. Кстати, она написала книгу «Методика преподавания сольного пения». Вообще сбылись слова Любовь Александровны и Павла Захаровича: в скором времени мои верхушки ко мне вернулись, но уже более яркие, опертые и сильные, и я их больше никогда не боялась.
В классе П. 3. Андреева было много хороших голосов, но как-то ни одному не суждено было стать звездой. Был прекрасный тенор Борис Иванович Соколов, все его считали вторым Собиновым. Во время войны он много пел на фронте, был донором, сдавал раненым бойцам кровь, причем безотказно. Однажды привезли раненого летчика, вызвали Бориса, он отдал 400 граммов, оказалось мало. Доктор спрашивает:
— Борис Иванович, можете еще дать?
— Раз нужно, конечно, дам.
Дал и упал тут же, потерял сознание, пришлось приводить его в чувство. Все это не могло не отразиться на здоровье, и Борис потерял свой бесценный дар — голос. Надо было жизнь начинать сначала — переменить специальность. Он всегда гордился, что внес лепту в победу над фашистами. Кровь доноры сдавали бесплатно. Заслуга доноров-патриотов была оценена, о чем свидетельствует телеграмма И. В. Сталина:
Беломорск
Станция переливания крови
Директору т. Иссерсон
Донорам:
Павлу Илларионовичу Мищенко
Борису Ивановичу Соколову
Тамаре Кирпановне Пустовой
ПРОШУ ПЕРЕДАТЬ ДОНОРАМ И СОТРУДНИКАМ КАРЕЛО-ФИНСКОЙ СТАНЦИИ ПЕРЕЛИВАНИЯ СОБРАВШИМ СТО ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ НА ПОСТРОЙКУ БОЕВОГО САМОЛЕТА «КАРЕЛО-ФИНСКИЙ ДОНОР» МОЙ БРАТСКИЙ ПРИВЕТ БЛАГОДАРНОСТЬ КРАСНОЙ АРМИИ
ИОСИФ СТАЛИН
Певцу надо иметь выдающийся голос, точный слух, обладать общей музыкальной культурой, чуткостью, темпераментом, сценической внешностью и, главное, талантом. Если половина этих качеств отсутствует, то самое старательное прохождение музыкальных дисциплин не поможет сделаться выдающимся певцом.
А я считаю, что много зависит от волевых задатков, умения работать, иметь твердый характер, обладать интеллектом, и еще не помешает — если просто повезет.
Концерты класса П. 3. Андреева пользовались огромным успехом. Малый зал Консерватории всегда был переполнен, приходили артисты из театров, профессоры, преподаватели и, конечно, студенты.
Кто из молодых певцов не мечтает об опере! Каждый консерваторец спит и видит себя оперным артистом. Мечтала и я быть только оперной певицей, тем более буквально со вступительных экзаменов мне все твердили, что я прирожденная Татьяна, что мне даже гримироваться не надо. В ту пору я действительно внешне походила на пушкинскую Татьяну и своей скромностью, и косой, спускающейся почти до колен. Одна Зоя Петровна Лодий уговаривала меня стать камерной певицей:
— Что за интерес наряжаться в старые тряпки, мазаться. Да и в опере гораздо легче петь, ведь там все помогает успеху артиста: и оформление, освещение, оркестр, партнеры, а здесь ты одна царишь, публику ничто не отвлекает, одна ты ею владеешь.
Я, правда, с этим не согласна, так как в опере свои трудности, а у камерного исполнителя свои.
В это время у меня произошли события в жизни.
Иван Васильевич Ершов, знаменитый исполнитель вагнеровского репертуара, встретил меня в Консерватории и сказал:
— На днях я был на Ленфильме, меня пригласили сниматься в фильме «Дубровский», который ставит А. В. Ивановский. Мне предложили роль отца Владимира Дубровского. Я снимусь в пробе, если понравится — буду сниматься, если нет, то не буду.
Иван Васильевич был очень требователен к себе.
— Троекурова будет играть Монахов, а вот Маши у них нет. Спросили меня, нет у вас в Консерватории подходящей девушки на эту роль? Я сразу вспомнил о вас и сказал, есть, и она очень подойдет по внешнему облику Троекурову—Монахову. Пойдите от моего имени.
Зная о строгости моего отца, я потихоньку, сказав только маме, пошла на Ленфильм. Там я познакомилась с А. В. Ивановским, который, внимательно осмотрев меня (действительно, в кино на тебя смотрят оценивающими взглядами, как на лошадей), поручил снять «пробу» своему сорежиссеру Борису Алексеевичу Медведеву. Борис Алексеевич прорепетировал со мной несколько сцен и снял. На следующий день он явился к нам в дом, найдя причину, якобы забыл мне вчера сказать, что надо на глаза положить испитой чай, так как от сильных юпитеров могут болеть глаза.
Папа узнал, что это режиссер Ленфильма, что я без его разрешения снималась, да еще папе показалось, что он за мной начинает ухаживать, сдвинул брови и тут сразу же положил конец всем съемкам и ухаживаниям. Папа сказал Борису Алексеевичу:
— Скоро начинаются каникулы в Консерватории, и Ольга должна ехать отдыхать. Были моментально куплены билеты в Крым, и мы с мамой уехали.
Но от судьбы не уйдешь. Примерно через год я случайно встретилась с Медведевым, и наши судьбы переплелись. Я стала его женой, а еще через год у нас родилась дочурка, названная Татьяной в честь пушкинской. В это время я пела эту партию и так решила, если дочь — то будет Танюша, если сын — Владимир.
Перед самым началом войны Иван Васильевич Ершов начал организовывать Вагнеровскую студию, где должен был ставить вагнеровские оперы, и мне сказал:
— Ты будешь занята у меня во всех операх, а пока учи Елизавету из оперы «Тангейзер».
И вот, не успела я выучить с его концертмейстером О. Усовой и первого акта, как обрушилась на нас война. Все планы рухнули, вся жизнь перевернулась. С первых же дней П. А. Серебряков (он уже был в то время директором) стал готовить Консерваторию к эвакуации в Ташкент. Многие студенты ушли на фронт, кто по мобилизации, кто добровольцем. Много моих товарищей, как Борис Гольц, Миша Мастинский, Леня Гинзбург и Слава Лихачев, молодые, талантливые, ушли и не вернулись. Много профессоров уехало в Ташкент и там умерли: И. В. Ершов, Л. В. Николаев, Налбандян, Амосов и другие. Многие остались в Ленинграде, в частности, П. 3. Андреев, 3. П. Лодий, Л. А. Дельмас, А. В. Осовский, В. В. Софроницкий, М. А. Бихтер, А. Д. Каменский. Не верится, как может человек так много пережить и ужасов, и горя и еще не потерять чувства радости восприятия жизни.
Мне помнится тот час, когда по радио выступил В. М. Молотов: «Родина в опасности». Какое огромное чувство боли, ненависти и злобы проснулось к врагам и какое желание отдать все, что ты имеешь: силы, молодость, жизнь за родную землю. Я тогда ощутила, что такое патриотизм — это чувство словами передать невозможно, его надо испытать, оно должно быть, наверное, впитано с молоком матери.
Фронт был близко от города, и вскоре Ленинград стал фронтом. Передовая проходила всего в нескольких километрах. У Пулково я пела совершенно рядом с фронтом, выступала в подвалах развалин, при фонарях, лица трудно было разглядеть, бойцы сидели прямо на каменном полу. Об одном из этих концертов мне напомнили много лет спустя, когда я была уже артисткой и приехала на гастроли в заполярный Норильск. Там в городе Кайеркане после концерта ко мне подошел пожилой, седой шахтер и сказал, что тогда под Пулковом, весной 1942 года, когда он меня слушал перед боем, то в темноте не мог разглядеть лица, а сейчас, когда я запела «Молодушку», то он сразу по голосу узнал меня и вспомнил девушку с длинной косой.
Транспорта в дни блокадной зимы не было никакого, передвигаться приходилось чаще всего пешком, а из-за частых бомбежек и артобстрелов — и ползком. Помню, как однажды шли мы на концерт через Ленинский парк — и вдруг — очередной артобстрел, мы легли прямо на землю и поползли, но осколком снаряда пробило мне валенок и поранило ногу. Хорошо, что так обошлось, а если бы в лицо или в голову? Этот осколок снаряда я храню как реликвию. Тогда я подумала, значит, мне суждено жить.
Не могу не вспомнить еще один из блокадных эпизодов. Это было весной 1942 года. Мы давали концерт в госпитале у Калинкина моста, и вдруг во время исполнения нашему пианисту Борису Потапову стало плохо и он потерял сознание от голода, у него было сильное истощение. Внезапное смятение охватило всех нас: и участников концерта, и слушателей — раненых. Но мы не растерялись, быстро мобилизовались, я села за инструмент, саккомпанировала балалаечнику, сыграла соло, спела под свой аккомпанемент, и таким образом концерт не сорвался. А за это время нашего пианиста привели в чувство, накормили, напоили, но его организм настолько был подорван, что не выдержал блокады, и он, бедняга, вскоре умер, а затем, позднее, контузило и Диму Круценко, и он навсегда остался инвалидом, играть не мог ни на балалайке, ни на скрипке и очень плохо говорил.
Когда теперь вспоминаешь дни блокады, когда на долю моего поколения выпала задача бороться с фашистами, окружившими для уничтожения Ленинград, можно со всей откровенностью и гордостью сказать, что Ленинград — по праву город-герой. Ленинградцы выдержали бомбежки, артобстрелы, безумный голод, холод. Зима 1941-1942 годов была на редкость лютая, электричества не было, водопровод и канализация не работали. Люди умирали сотнями каждый день, хоронить их не могли, свозили мертвых в определенные пункты и складывали штабелями, а потом взрывали динамитом промерзшую землю и хоронили всех в братских могилах.
Да! Много бед и горя было у каждого ленинградца. Незабываемые потери родных, близких, да и нашу семью это горе не обошло стороной: умерла бабушкина сестра, умерла няня. Не выдержал блокадного голода и мой любимый дядя Леня.
Какое счастье, что мы эвакуировались! После нашего отъезда в наш дом попал дальнобойный снаряд. Хорошо, что он был не заряжен, сделанный, как говорили, «дружескими руками». Пробив все шесть этажей, он лег в подвале. В нашей квартире этот снаряд прошел в том самом месте коридора, где мы все обычно укрывались, считая самым надежным местом, причем над нашей квартирой он ударился в железные балки, так что взрыв был бы наверняка. И как после всего этого не верить в судьбу?
Да, страшно вспоминать, уж очень тяжелыми были дни блокады. Кто их не испытал, тому не понять всех ее ужасов.
Но, несмотря на все тяготы, как отрадно было чувствовать и сознавать, что мы еще совсем юные артисты, но уже нужны людям — солдатам, бойцам и раненым, что мы приносим радость, вселяя бодрость. Музыка и песни поднимают дух, настроение, утверждают веру в жизнь и ненависть к врагу, усиливают желание жить и бороться за жизнь, ибо жизнь — самое прекрасное.
В конце августа 1944 года наш директор П. А. Серебряков повез Консерваторию в Ленинград. По возвращении в Ленинград я была тут же приглашена в Ленинградский областной театр оперетты, который возглавлял заслуженный артист РСФСР Николай Антонович Дашковский. В этом коллективе плохо дело обстояло с героинями, покинувшими театр по семейным обстоятельствам. Я после долгих уговоров согласилась принять предложение. Надо сказать, что я до этих пор не увлекалась опереттой, мне она почему-то представлялась низкопробным искусством, и дело не в музыке. Музыка Эффенбаха, Штрауса, Легара, Кальмана всегда мне нравилась, а вот опереточные спектакли казались мне пустыми, дешевыми, а подчас и пошлыми. Но когда я посмотрела в театре Дашковского «Сорочинскую ярмарку», музыка Рябова, я была поражена, что в оперетте зазвучал подлинный Гоголь с его тонким юмором, с яркими персонажами, что ни актерская роль — виден подлинный образ гоголевского типажа. Очень приятно было и с музыкальной стороны. Второй спектакль, который я смотрела, — «Свадьба в Малиновке», и тоже он оставил приятное впечатление. Не было дешевого заигрывания, плоских шуточек, во всем чувствовалась твердая рука режиссера, режиссера хорошего, тонкого вкуса.
Моя первая роль — графиня Марица в оперетте Кальмана. Много со мной над ней работал Николай Антонович Дашковский — и над прозой, и над мизансценами. Ведь до этого мне никогда не приходилось говорить прозу.
В театре работала замечательная актриса, в прошлом исполнительница ролей героинь в опереттах Ольга Михайловна Щиголева. В момент нашего знакомства она играла характерные роли и была помощником режиссера. Мы с ней сразу как-то полюбили друг друга и подружились. Она мне очень много помогала в моих первых шагах в оперетте: отрабатывала и прозу, и манеры. Каждый спектакль, каждую репетицию она зорко следила за мной: как я вышла, как повернулась, с какой ноги пошла, как держу спину, руки, как села, встала, как держу шлейф — в общем, за всей внешней стороной, не говоря уже о внутреннем состоянии.
Первый спектакль — Марицу — я пела 7 декабря 1944 года в г. Рыбинске, где наш театр был на гастролях. Помню, как я безумно волновалась, когда шла в театр. Мне казалось, что я иду на плаху. Как меня загримировали, как я вышла на сцену и что делала, не помню. Знаю, что меня все подбадривали, все очень дружески относились — партнеры, хор, балет и, конечно, Дашковский и Щиголева всячески меня опекали. После окончания спектакля меня хвалили, Ольга Михайловна мне говорила:
— Ты слышала, как тепло тебя принимали. Молодец! Ты очень понравилась публике.
Но я ничего не видела и не слышала. Весь спектакль я была в возбужденном состоянии, как будто бы была в опьянении. Николай Антонович был первым моим режиссером в оперетте, и мне очень повезло, что я попала к такому талантливому, культурному, высокоэрудированному человеку. Никогда не забуду мои репетиции с ним по Марице. Николай Антонович умел раскрыть образ в мельчайших подробностях, так зажечь и настроить актеров, что они полностью перевоплощались, жили чувствами и мыслями своих героев. Помимо всего этого, Николай Антонович прекрасно знал и чувствовал музыку.
В студенческие годы мне посчастливилось позаниматься с замечательным артистом, знаменитым вагнеристом, исполнителем вагнеровских опер и в то же время прекрасным режиссером — Ершовым Иваном Васильевичем, но, к сожалению, недолго, так как начавшаяся война прервала занятия. Иван Васильевич эвакуировался в Ташкент, где в скором времени скончался.
В Консерватории и в оперной студии был режиссер Михаил Борисович Таврог, с ним я создала образ Татьяны в опере «Евгений Онегин», который на всю жизнь остался моим самым любимым и близким мне.
В опере я имела успех, публика всегда тепло меня принимала. «Тоску» Пуччини я пела с гастролерами. Однажды пел со мной солист венской оперы Мазаров — обладатель очень красивого голоса, с прекрасной школой. Когда мы запели в унисон без оркестра «Торжество и прекращение наших мучений», то вдруг с галерки раздался голос: «Россия кроет», ко мне за кулисы пришла растроганная Л. А. Дельмас и, целуя, сказала: «Молодец, голос звучит как колокол, ты перекрываешь тенора».
В театре был очень приятный дирижер Александр Михайлович Коган, хороший музыкант, с большим опытом, внешне импозантно выглядевший, всегда подтянутый, с седой головой, своей интеллигентностью и манерами выделявшийся среди других дирижеров того времени.
В театре работал замечательный концертмейстер Бернблит Владимир Михайлович. Окончив Ленинградскую консерваторию по классу дирижирования у известного дирижера А. В. Гаука, он много лет работал в разных оперных театрах страны. Он прекрасно знал оперный репертуар, с ним я сделала партию Аиды в опере «Аида», Недды в опере «Паяцы», Сенту в опере «Моряк-Скиталец» (музыка Вагнера), Леонору в опере «Трубадур» и другие.
Я никогда не прекращала концертной деятельности: совмещала работу в театре и филармонии. Однажды, это было в 1959 году, я поехала на гастроли в Сибирь, в Красноярский край. Там был передний край семилетки. Много молодежи трудилось на строительстве Красноярской ГЭС и алюминиевого комбината, и как трудилось! А в каких тяжелых условиях приходилось быть! В Красноярске я встретилась с директором, организующим театр Музыкальной комедии, в котором хотели ставить и оперы. Он предложил мне приехать помочь в создании этого театра и попеть в нем.
Меня всегда увлекала романтика, а трудностей я никогда не боялась, поэтому, недолго задумываясь, я согласилась. Директор Малого оперного театра Б. И. Загурский и заведующий режиссерским управлением В. Н. Холмин говорили, что я делаю, что это безумие, что мое место в оперном театре, и вообще, зачем мне это надо? Но, невзирая на все уговоры, я уехала в Сибирь. Народу туда понаехало много, в основном из провинции. Начались в создаваемом коллективе склоки, интриги, так как люди были разной культуры, разных взглядов и интересов. Обстановка сложилась сложная, так что претворить в жизнь свои замыслы и идеи, я поняла, здесь не смогу. Я занималась вокалом с певцами, а также с голосистой молодежью из хора, несколько человек подготовила в музыкальные училища. Сама много пела в концертах, дала много шефских.
Приехав однажды из гастрольной поездки, я призадумалась: годы бегут, молодость уходит. Репертуар в театре был однообразен, новые спектакли ставились редко, петь одно и то же мне было неинтересно: мне казалось, что я ничего в жизни значительного не сделала, а так хотелось оставить след. Да и к тому же я устала, мне надоели театральные, вернее закулисные, интриги. Это вечное соперничество, подкусывание, заговоры, сталкивающие между собой актеров. У меня всегда возникала мысль, почему артисты, как принято говорить, «инженеры человеческих душ», служащие добру и красоте, так завистливы и низки в своих поступках? Как болезненно переносят успех другого, считая всех «нулями», а «единицами» — себя. Я думаю, что все это идет, в конечном счете, от плохого воспитания с детства и малой интеллигентности.
Пение — очень увлекательное занятие, но мне мечталось найти какую-то большую и значительную отдачу своих сил и возможностей, принести пользу тем, кому нужны мои знания. Когда я приезжала с концертами на целинные земли, я встречалась с замечательной молодежью, тянувшейся к музыке, к искусству. После концертов молодые люди подходили ко мне, просили их прослушать, посоветовать, прислать им слова и музыку песен. Духовно они были явно обделены. Артисты, как и я, приезжали туда с концертами, но этого было явно мало и не могло дать молодежи полного удовлетворения, ей нужны были люди, которые с ней работали бы, обогащали ее духовно, культурно поднимали, воспитывали чувство прекрасного, приобщали к настоящему искусству. Подумав еще и еще раз, я решила — вот там сейчас мое место. Вот там я создам коллектив из молодежи и реализую свои планы.
Приняв окончательное решение, я дала телеграмму на имя Е. А. Фурцевой, министра культуры СССР, с просьбой направить меня на постоянную работу на Целину. Меня вызвали в Москву и, когда я приехала, я была принята заместителем Фурцевой товарищем Калининым и заместителем по кадрам товарищем Тарасовым — они выслушали меня и командировали в Алма-Ату, так как я выбрала Казахскую Целину, потому что мне думалось, что там теплее.
Поехала в Алма-Ату, сама не знаю почему, поездом, хотя командировали самолетом. Ехала, ехала более 80 часов: приехала в Алма-Ату, а там уже весна началась, хотя был еще конец января. Небо голубое, солнышко ярко светит, птички кругом щебечут. После нашего холодного хмурого севера, хотя я и попала в чужой мне город, но на сердце было весело. Сняв номер в гостинице, я сразу же направилась в Министерство культуры. Меня любезно приняла министр Галимжанова, очень приятная интересная женщина, и предложила мне:
— Где хотите поработать, у нас в театре или в филармонии?
Я ей говорю, что у меня и дома в Ленинграде есть работа. Я хочу поработать с молодежью, которая приехала на покорение целинных земель из разных уголков нашей Родины. Она, как видно, не могла понять, что я хочу, так как стала предлагать колхозы, то один, то другой; ее заместитель тоже был как-то растерян, говоря: «Мы подумаем, мы подыщем».
Видя, что не могу найти общего языка, я с утра направилась в ЦК партии Казахстана, там работал в то время вторым секретарем наш ленинградец Родионов Николай Николаевич. Позвонив его референту, я представилась. Н. Н. Родионова не было, он был в командировке. Когда я утром пришла в Министерство культуры, то меня уже разыскивали, так как звонили из ЦК и сообщили, что на следующее утро в 10 часов меня ждет Родионов. Без четверти десять я была уже в приемной, а ровно в десять референт пригласил меня в кабинет. Николай Николаевич принял меня очень приветливо, сказав, что помнит меня по спектаклям в оперетте и в опере. И рассказал и показал по карте, какое огромное идет строительство, какие колоссальные пространства засеваются, как поднимают вековую целину. Ему я поведала, каковы мои планы, что бы я хотела и с какой целью приехала. Он тут же по прямому проводу соединился с первым секретарем Целинного края товарищем Соколовым Тихоном Ивановичем и сказал, что приехала ленинградская артистка, которая хочет из покорителей целины создать музыкальный коллектив и что ее надо поддержать. И вот направляюсь в Целиноград, бывший Акмолинск (что по-казахски «Белая могила»).
Тогда же меня вызвала Е. А. Фурцева и сказала, чтобы я через газету «Советская культура» обратилась к творческим работникам с призывом. 15 марта 1962 года был опубликован мой призыв: «Нас ждут на Целине». Председатель ЦК профсоюзов товарищ Калинников на IV Съезде работников культуры отметил мои действия как патриотический почин, достойный одобрения и подражания. На мой отзыв откликнулась балетмейстер Ленинградского Дома народного творчества М. Е. Нудэ-Лубо. Хормейстерами я взяла выпускников Ленинградской капеллы двух юношей, А. Веряхина и Ю. Щеглова.
В первых числах апреля мы с балетмейстером Марией Евгеньевной Нудэ-Лубо прибыли на постоянную работу в Целиноград. Квартир не было, дома не были готовы, и мы с Марией Евгеньевной остановились в одном номере в гостинице «Ишим», в которой удобств не было никаких. Работа в Целинограде бурлила днем и ночью, сносились саманные дома, воздвигались бригадами ленинградцев и москвичей пятиэтажные дома, начиналось асфальтирование главной улицы — улицы Мира. Площади были завалены мусором, по боковым улицам пройти было тяжело, не попав в лужу или грязь, так как сложенные дощечки не всегда всех выдерживали. В городе было два кинотеатра, очень маленьких, душных, был один Дворец железнодорожников. В нем занимались два кружка, в основном из одних женщин, танцевальный и хоровой, они были очень слабые, с низкой провинциальной культурой.
С первых же дней по приезде в Целиноград мы приступили к работе. День у меня начинался с 9 часов утра и кончался в 11-12 ночи. Мне приходилось быть педагогом, аккомпаниатором, худруком, администратором, советчиком по личным вопросам. Ребята горели желанием заниматься, хотели как можно больше узнать, взять от меня. После тяжелой работы, невзирая на усталость, они мчались на занятия. Я занималась сольным пением с более чем двадцатью ребятами. Были прекрасные голоса. Особенно отличались вокальными данными бульдозерист А. Суворов, слесарь Г. Кропочев, маляр Г. Грибова, телеграфистка Г. Дианова, Л. Парфенюк, И. Мельниченко, Д. Гаспарян, В. Панова. Хочется отметить моих учеников из числа казахов — это Р. Женалина, 3. Акташирова, К. Султанов, Д. Кыздарбеков — у всех был отличный материал: от природы звучные, яркие голоса. Видимо, степной воздух, напоенный травами, способствует хорошему, глубокому дыханию, а анатомическое устройство верхних резонаторов дает богатое озвучивание голоса.
О. Д. Андреева - руководитель ансамбля.
Условия работы были тяжелыми, не было специального помещения, занимались в школе, балетная группа — в спортзалах. Когда мне дали двухкомнатную квартиру и поставили инструмент, я стала заниматься с солистами дома. Хормейстеры А. Веряхин и Ю. Щеглов скрупулезно работали с хором, изучали с ними нотную грамоту, в балетной группе тоже велись серьезные занятия, проходили классический и характерный станки. Мне много пришлось подумать и поработать над первой программой. Мне хотелось, чтобы ансамбль имел свой собственный неповторимый облик. Во-первых, надо было учесть, что это — многонациональная семья целинников, ведь на покорение целинных земель съехалась молодежь со всего Советского Союза. На целине насчитывалось более 50 национальностей, в нашем ансамбле было 19 представителей. Во-вторых, нельзя было забывать, что это — казахская земля и что она была тогда основной «житницей хлеба». Вот почему эмблемой ансамбля я избрала «Золотой колос». У нас завязалось творческое содружество с композиторами А. Новиковым, В. Мурадели, С. Туликовым, Б. Мокроусовым, которые писали музыку песен для нашего ансамбля. Первая программа состояла из двух отделений. Первое — «Целина о мире» и вторая — «В семье целинников».
Итак, в 1962 году ансамбль (мое детище) был создан и зажил интересной творческой жизнью. В дальнейшем ансамбль получил звание Целиноградского народного ансамбля песни и танца. Его называли «русским чудом на Целине»!
В 1966 году я продолжила концертную деятельность в Областной филармонии. Моим верным партнером-аккомпаниатором был и остался Андрей Владимирович Кондратьев. Наше творческое содружество продолжается более тридцати лет. Андрей Владимирович — прекрасный музыкант, обладающий совершенно феноменальной памятью. У него колоссальный фортепианный репертуар, но его пианистическая судьба сложилась горько. По натуре очень скромный, как теперь модно выражаться, «непробивной». Он пережил тяжелое детство, блокаду, потерял в голод родителей, тринадцатилетним мальчиком с маленькой сестрой был эвакуирован на Урал и пробыл там в детской колонии целый год. Затем его взяли к себе в Москву дальние родственники. В Москве он учился в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории, которую окончил в 1946 году. Вернувшись в Ленинград, он поступил в Консерваторию в класс профессора Н. И. Голубовской.
В 1950 году он участвовал в Пражском конкурсе, прошел третий тур, где председательствовал Н. А. Серебряков и, конечно, лауреатом стал аспирант Серебрякова — В. Б. Васильев.
Очень важным моментом в нашей действительности является поддержка в лице педагога, директора или влиятельных лиц. Даже конкурсы бывают необъективными, и не каждый заслуживающий становится лауреатом. Часто побеждают те, у кого педагоги — члены жюри. Андрей Владимирович очень любит сцену, любит концертировать, но хорошие залы для него закрыты, так как он не лауреат конкурсов, не имеет никакого звания, нужных связей и не умеет устраивать свои дела. Он много лет работает в Ленинградской консерватории, где ведет класс ансамбля. Он выпускает хороших специалистов, работает с душой, с полной отдачей, не считаясь со временем. Мы много вместе поездили с концертами по стране.
Да! Гастрольные поездки по матушке России нелегкие. Бытовые условия бывали ниже всякой критики. Залы разные, инструменты в жутком состоянии, петь под их аккомпанемент трудно, а играть пианистам соло на них — это просто подвиг. И тем не менее все окупалось, когда встречались с чутким, жаждущим музыки зрителем. Какое испытываешь наслаждение оттого, что ты приносишь радость людям1 Телевизоры тогда не везде были, и людям, жившим в далеких уголках, не хватало духовной пищи.
Андреева О.Д.
С дочерью Татьяной
Мое поколение в этом смысле было более счастливое. Раньше была совсем другая аудитория, которая с таким вниманием и жадностью слушала фортепианные произведения, русские романсы, песни. А теперь слушателей это мало интересует, им подавай вокально-инструментальные ансамбли. И понятно, ведь никто их не приобщает к настоящему искусству. Ведь для того, чтобы понимать и наслаждаться искусством, надо быть хоть немного художественно образованным. А откуда народу это брать? Более 30 лет наш народ воспитывают на эстрадной музыке. Но эстрада эстраде рознь. Вспомним добрую старую эстраду, когда выступали К. И. Шульженко, Изабелла Юрьева, Л. О. Утесов, Марк Бернес и другие. Это были по-настоящему талантливые люди, пусть не у всех были первоклассные голоса, но у всех была своя манера исполнения, они имели неповторимую индивидуальность. А сейчас целыми днями и ночами по радио и телевидению звучит тупая, бездумная и бездушная музыка, зачастую с бездарными и бессмысленными словами. Исполнители то что-то шепчут, то неистово во все горло начинают издавать чревовещательные звуки, и все это сопровождается дрыньканьем, шумовыми эффектами, причем поведение музыкантов на сцене отвратное, убивающее у слушателей интеллект и делающее из них этаких дебилов. Современная эстрадная музыка — это псевдоискусство, оно обращено не к чувствам, а к чувственным инстинктам людей. Часто на концертах некоторых эстрадных артистов слушатели превращаются в разнузданную и взбудораженную толпу, кричащую, свистящую, топающую, хлопающую, а на эстраде так называемый певец шаманит — иначе назвать это «действо» нельзя, — все это выглядит как шабаш. Исключение составляют Иосиф Кобзон, Нани Брегвадзе. Жаль талантливую Аллу Пугачеву, что не попала в хорошие руки, которые обуздали бы ее темперамент и направили бы его в благородное русло. Ведь начинала она необычно, очень интересно заявив о себе.
Понятно, почему многие артисты не хотят в провинции ни петь, ни играть, так как на академические концерты народ не ходит, залы пустуют, самое большее, что предоставляют исполнителям, — это залы музыкальных школ, и заполняются они в основном учащимися этих школ и преподавателями.
Не могу не вспомнить моего любимого человека, педагога, друга Любовь Александровну Дельмас-Андрееву. Чаще всего о ней пишут только как об исполнительнице роли Кармен, вдохновившей Блока на цикл стихов, посвященных ей. Но это несправедливо. Любовь Александровна была прекрасная артистка, певица, создавшая целую галерею различных женских образов. Роль Кармен была вершиной в ее творчестве, этот образ был любим и близок Блоку. Тип неукротимой испанской цыганки, встреченный им во время путешествия по Испании, жил в нем и тревожил его воображение. И когда Александр Александрович увидел Дельмас-Андрееву в этой роли в театре Музыкальной драмы, то его воображению предстало полное яркое воплощение характера. Как писала его тетка, первый его биограф, он был охвачен стихийным обаянием ее исполнения и всего ее облика, огненно страстной игрой, увлекательным пением.
Ты как отзвук забытого гимна
В моей черной и дикой судьбе.
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.
Любовь Александровна была очень скромной, никогда не любила говорить ни о своих успехах, ни о победах. Когда я встретилась с Любовью Александровной, она уже оставила сцену и занималась педагогической деятельностью в Ленинградской консерватории. Она была доцентом на кафедре П. 3. Андреева, своего мужа, и, надо сказать, всю основную, черновую работу проводила она. Кроме того, у нее была масса частных уроков, но это ей не мешало быть замечательной хозяйкой, создавать все условия для творческой жизни Павла Захаровича. В день спектакля Павла Захаровича занавешивались двери толстыми портьерами, внизу щели закладывались подушками, чтобы ни один звук, не дай Бог, не долетел до него, не побеспокоил его отдыха, хотя его комната находилась далеко от гостиной, где пели ученики.
В конце своей творческой карьеры я обратилась к русскому старинному романсу. С раннего детства я слушала и полюбила романс. У нас в доме пели моя мама, бабушка, тетушки. И действительно, сколько в романсе душевной теплоты, безыскусной простоты, сердечности! Своей напевностью, несложным аккомпанементом он может быть доступен, близок и понятен каждому. Ведь все люди любят, страдают, надеются, радуются — все чувства, какие только свойственны человеку, есть в старинном романсе. Исполнительским идеалом для меня была и есть Надежда Андреевна Обухова. Помимо ее божественного по тембру голоса, мягкого, теплого, бархатного, задушевного, она романс так тонко чувствует, так просто и искренне передает. Каждая фраза, каждое слово произнесены необыкновенно интеллигентно, чувствуется огромная культура, которая была впитана, как говорится, с молоком матери.
В моем репертуаре более ста старинных русских романсов, а знаю я их огромное количество.
Вышедшие пластинки со старинными романсами имели успех, быстро расходились и несколько раз переиздавались.
В моих жилах течет кровь многих национальностей: у меня одна прабабушка по маминой линии была турчанка, дедушка — украинец, другая бабушка со стороны отца — наполовину немка, наполовину гречанка; только дед Андреев Константин Петрович был русский. А вот я всей душой и сердцем — русская. Люблю свою Россию с какой-то особой, необъяснимой нежностью, и когда бы и где бы я ни была, я ужасно скучала и мечтала поскорее вернуться домой. Люблю ее леса, луга, безбрежные поля, озера, реки, русскую задушевную песню, русские сказки, русских композиторов, поэтов, писателей и наш многострадальный народ, который умеет все прощать и не помнить зла. Ведь так терпеть, страдать и переносить все тяжести могут только русские. Люблю русское хлебосольство, размах, добродушие, бесхитростность.
Ну кто может во всем этом сравниться с русскими?
Правда, наш народ бывает страшен в гневе, когда приходит конец терпению. Но его надо долго доводить, пока проснется в нем медвежья ярость.
Мое поколение — самое несчастное. На нашу долю выпала революция, ломка старой России и строительство нового государства, не похожего ни на одно в мире. Бесконечные репрессии, случайно не задевшие редкую семью. Затем — войны: сначала финская, потом Отечественная. Нам, ленинградцам, выпала еще и блокада, и опять новое испытание — перестройка. Но, по-моему, хуже настоящего времени мы не переживали, тем более что оно совпало с нашим пожилым возрастом. Когда силы иссякают, сознание не может перестроиться на новый лад, новое мышление. Впереди, как видно, ничего не «светит», во всяком случае, в ближайшие десятилетия, потеряны надежды на лучшее будущее, которые в нас жили в прежние, тяжелые времена. Все старое рушится, а нового пока ничего не создается. Нравы человеческие падают, мораль уничтожается, патриотизм убивается, никто не думает о другом, только о себе и для себя. Побольше, побольше нахапать, неважно, каким путем. Честные, добросовестные люди страдают, и морально и материально нищают. Страшно становится, когда матери отказываются от своих детей из-за того, что нет возможности их накормить. Старушки стоят на толкучках и продают свое последнее тряпье, чтобы купить хлеба и молока, которые возросли в цене в 20-30 и более раз. Хорошие музыканты собираются группами и играют на улицах за подачки, которые добрые души кладут им в шапку. Кругом льется кровь, брат пошел на брата, огромная наша богатая страна надеется на помощь от других стран. Никто не хочет работать, большинство занимается коммерцией, непонятно, с чего и откуда появились миллионеры, так как никакой продукции не создается, производства останавливаются, преступность процветает пышным цветом, страну могучую раздробили на части, просто ужас охватывает. И в то же время устраиваются для новых капиталистов балы, фестивали, аукционы, торги, ночные кабаре, конкурсы красавиц с драгоценными премиями — прямо пир во время чумы!
Не появился бы в народе опять призыв: «Мир — хижинам, война — дворцам»!
Я благодарна судьбе, что у меня не озлобилось и не ожесточилось сердце за все пережитые мною обиды, незаслуженные унижения, клевету, вечную борьбу за правду, которую в нашем обществе и среди людей, окружавших меня, трудно было отыскать.
Мне не суждено было достичь наивысшей вершины в искусстве и проявить все свои способности, данные мне Богом и предсказываемые большими, талантливыми людьми, видно, судьба так повелела. Но я не ропщу. Мне отрадно сознавать, что я все же недаром прожила жизнь. Ведь много и радости и счастья я принесла людям».
|
