|
Дворцы Ленинграда . Я хотел жить. Встреча с женой и сыном. Что такое прописка? Визит к Росси. Жалобы в ЦК КПСС. Оракулы в Смольном. Висельники…. Нахлебники…. Сволочи… . Возникли мечты о Кавказе. Удары в лоб. Все рухнуло. Опять Москва, ЦК КПСС, посольство Югославии. Вокзал Ленинграда. Ночлег в углу.
Да! Я хотел жить. Сел в поезд на Ленинград. Утром меня встречала... жена. С улыбкой. А с улыбкой она всегда была королевой.
Дело в том, что после отъезда ее из Владивостока, спустя каких-то две недели я получил от нее письмо: она поругалась с матерью. И ждет меня. По-видимому, она окинула взором свою жизнь и представила себе перспективу житья без мужа, с ребенком, в 16-метровой комнатенке. С мамой, которая не будет стесняться в своих выражениях, оценивая такое житие-бытие.
- Вышла, называется, за офицера, хе-хе... Наслужилась... Приперлась снова к матке... Дышать в комнате нечем...
Сияющее лицо жены я, как всегда, принял за чистую монету. Я был полон сил и надежд. Я рвался в Ленинград. Жена и сын со мной - значит не все потеряно!
Обычно, когда приезжал в отпуск, теща - Прасковья Ефимовна, светлой ей памяти - встречала меня как гостя. Вопросы - ответы, стопочки водки, а выпить она любила, и добрые пожелания.
Тут же, при встрече - настороженность. И выяснения: когда, как, почему? Я ее понимал.
Человек прожил тяжелую, страшную жизнь, в которой может быть и светлого-то было времени, когда до революции была в девках.
Замужество, дети, - получилось четверо дочерей - полуголодное существование, борьба за кусок хлеба. Перед войной чуть-чуть стало полегче, а затем война, блокада. Страшный голод, холод. Всю зиму с 41-42 Прасковья Ефимовна едва живая бродила ежедневно на работу с Клинского на Васильевский остров - работала она укладчицей на папиросной фабрике. Фронту нужны были и папиросы. Был месяц, когда у Верочки, 12-летней девчушки обманным путем отняли все карточки. Муж умер, затем умерла одна дочь. Потом, самым жестоким образом на заводе обварилась кипятком другая. Не успели выехать в эвакуацию в мае 42 года, как в апреле 44 квартиру уже заняли. Им оставили для жилья одну комнату. К счастью третья дочь успешно вышла замуж. А с четвертой - Верочкой - они все последующие годы жили впроголодь на нищенскую зарплату. Она, мать, видела и знала, что на выданье у дочери нет второго платья, нет зимнего пальто, нет обуви... Ее сердце болело. Ей было стыдно, обидно. Но что-либо сделать для дочери она не могла. И в редкие минуты, когда она могла немного выпить водки и забыться, она уходила в те счастливые мгновения жизни, которые, несмотря ни на что, у нее БЫЛИ...
16 метров на четверых маловато. Но мало кто знал, что в Ленинграде в то время на душу населения приходилось и того меньше, - что-то около одного метра на человека!
Казалось бы можно было начать жить... Но?! Когда стал вопрос о прописке, теща воспротивилась.
- Последнее отнимаете!
А нет прописки, - нет паспорта, нет военкомата, нет работы, нет даже тех денег, которые Родина мне “отрядила” на обустройство. И нет возможности получить жилье, которое мне было “положено” по Указу о сокращении Армии.
По всем законам, если квартиросъемщик против - все! Все мои увещевания Прасковье Ефимовне были напрасны.
- Нет. Не пропишу. Не дам.
Начались слезы жены. И выяснения отношений дочери с матерью. Я от этих разговоров уходил. Но меня преследовала мысль: что делать? Ведь, без прописки и могилы мне не дадут! Никому ничего не докажешь! Откуда, зачем, к кому приехал?
В исполкоме меня принял зам.председателя, малорослый толстощекий “товарищ”, с бесцветными глазами.
- Раз теща не прописывает, ничего сделать не могу. Это ее право. Насильно мы людей не вселяем.
- Подождите, я же 16 лет служил на флоте,.. с 44 года в Ленинграде... есть же Указ... У меня жена, ребенок...
- Все это Ваши проблемы. Раз теща против, значит Вас никто сюда не приглашал.
- Но жена-то с ребенком тут живут...
- Ничего не можем сделать. Нарушать закон мы не имеем права...
Говорить было бесполезно. Доказывать - тем более. У чиновника весомое алиби - теща против! Теща - человек, блокадница, ее интересы надо защищать.
Я кинулся в горисполком, что был в Мариинском дворе. Но там чиновники битые: умнее, хитрее, вальяжнее.
- Да, понимаем. Да, положение Ваше тяжелое. Но, видите-ли мы никак не можем выйти из жилищного кризиса. Все стремятся в наш город. Да, и законы у нас не очень совершенные... Помочь Вам и хотели бы, но не можем...
В военкомате бравый подполковник поздравлял меня с прибытием. Как-никак, я - оказывается, первый морской офицер по Указу о миллионе двести... прибывший в Ленинград!
Рассказываю подполковнику - зам.военкомата - об отношении в исполкомах.
- Они ошибаются. Они обязаны Вас прописать. Они должны поставить Вас на учет на получение жилья, они...
- Чем же Вы можете помочь мне?
- Вот помочь ничем не можем. Все это их власть...
В райотделе милиции разговор с начальником отделения получился совсем короткий.
- Нам нужна резолюция на Вашем заявлении Председателя исполкома или его заместителя. Понимаете, не наша это власть. Мы обязаны выполнять их распоряжения.
Тут ввели в кабинет женщину.
- Тов.майор, - обратился к начальнику ее сопровождающий, вот, гражданка Козырева, после 7 лет отсидки, просит прописать...
- Давайте заявление. - И ни слова не говоря, ставит свою подпись.
Я оцепенел. Опешил, Оглуп. Я 16 лет отслужил Родине на флоте, и меня не прописывают к жене и сыну! А тут что?
- Тов.майор, как же так?
- Такой закон. Если она была прописана до заключения, то мы обязаны... А у Вас жилья не было, вот Вам все и отказывают.
- Но ведь в Указе об этом ни слова...
- Ну, Указ - Указом, а местная власть тоже управляет...
На углу Звенигородской и Марата, где был, тут же, в садике, я сел на скамейку. Да, дела! Куда идти? Кому жаловаться? Тебя ведь никто не ждет. Везде приемные дни, часы, запись, очередь. две недели беготни и никаких результатов! Тут задумаешься: куда я попал и что же делать? Однако, легкость, с которой майор милиции решил проблему бывшей уголовницы, навела меня на мысль: не сходить ли мне к самому главному...
И я попал к самому главному милицейскому начальнику города Ленинграда - комиссару 3 ранга, который в то время сидел на Дворцовой площади.
- Как это? Куда же Вам от жены и ребенка ехать? Кто не разрешает прописку?
Комиссар милиции сочувственно покачал своей седой головой и на моем заявлении размашисто, крупно, с угла на угол записал: прописать!
Я вылетел от него, как пробка. Душа моя ликовала: если есть на Руси такие люди - не пропадем.
Когда теща узнала, что я прописался - пошла отборная ругань. Но что было делать? Жизнь продолжалась.
К тому времени Верочка уже работала и получала свои 80 р. Сережку - с большими боями - определили в садик, что был на Фонтанке, напротив цирка. Мне тут же через военкомат начали давать пособие в 550 р. в месяц. На хлеб было! Но если учесть, что мужской костюм средней руки стоил 1200-1400 р., а зимние женские полусапожки - 400-600 р., то все сразу встает на свои места. Мы оказались на одной социальной лестнице нищеты. Как, впрочем, и подавляющее большинство наших людей-победителей в Великой Отечественной войне! Как все!
Прописка развязала мне руки, ноги и голову. Теперь главным было - получить жилье. В Указе было сказано...
обеспечить уволенных офицеров жильем в срок до трех месяцев!.. И я снова, по кругу властей, бросился выколачивать из них жилье.
Дома обстановка осложнялась с каждым днем. Теща поняла, что ее “уплотнили” и надолго. Если на 4-й день после моего приезда она весьма жестко сформулировала свою позицию - о прописке не может быть и речи! - то после моей прописки разговоры пошли “круче”. Конечно, больше всего доставалось дочери. Верочка плакала. Единственным для нее спасением был я. Она понимала это всем своим существом. И в эти архитруднейшие минуты жизни - битых 4 года - мы были дружны как никогда.
Мать ее обычно заводила “разговоры”, когда мы вечером собирались вместе. Вера приходила с работы, я из очередного сидения в очереди в исполкоме, Сережка - из садика.
Озлобленная, она переходила “в атаку” на нас по простоте своей без больших церемоний.
Однажды ее ругань с грязным, беспробудным, бессмысленным матом, мне показалось перешла все разумные пределы. Сережке - парню уже шел 6 годик - смотрел на бабушку широко раскрытыми глазами, ничего не понимая. С ним она всегда разговаривала тихо, мирно, ласково. А тут чего это она так ругается на маму и папу? И, глядя на маму, тоже заплакал. Мне стало не по себе. Я молчал, но мое возмущение тоже доходило до предела. Что делать? Что делать? Как остановить поток брани? Я вышел на кухню. Вдруг сердце мое сдавило непонятной мне болью. Я согнулся над столом, сжимая свою грудь и глухо застонал от боли, от обиды, от своего бессилия, слезы непроизвольно потекли по моим щекам. Я был в остервенении. Мне казалось, что если бы передо мной был громила, великан я мгновенно вцепился бы ему в глотку мертвой хваткой. Наверное, мои зубы расцепила бы только смерть. А тут? Слабая, немощная, избитая жизнью старуха, кровная родня дочери и внуку. Господи! Есть ли ты на белом свете?
Утром, чуть свет, мы все разбегались до вечера. Мои дела в исполкомах шли плохо. Мариинский дворец с его отполированными полами, коврами, сытой довольной служивой публикой я возненавидел. Надежд я не терял. Но и проку от хождений было мало. Мне говорили: Вы не имели прописки в Ленинграде в 44 году! Вы не имели жилья! Вы жили в общежитии!
Потом, уже спустя много-много лет я понял, до меня “дошло”, что я - выкормленный флотом человек на лучших традициях русского морского офицерства, оказался в совершенно инородной для него среде - русской действительности. В руках мудрого, хитрого, изворотливого и подлого чиновничества. Мне надо было с получением паспорта сразу переродиться, стать таким же подлым и хитрым. И мне надо было знать, что надо было делать. А я ничего не знал. Я знал только закон. Я не мог быть подлым. И хитрым. В крови моей этого не было. И это - основная причина тяжких минут моей жизни.
Я писал жалобы и заявления. Обычно, каждое утро в конце февраля и весь март 60 я приходил на почту у Пяти углов. Усаживался за столик, раскладывал бумаги и... писал. Министру обороны маршалу Малиновскому, в ЦК КПСС Хрущеву, в обком партии, Старшему морскому начальнику Ленвоенбазы адмиралу Байкову, газету “Правда”, “Известия”; известным в то время журналистам.
Все письма пересылались на “Места”. Меня приглашали в исполком и уже с укоризной говорили: Мы же Вам объяснили...
Письма попали и в горком КПСС. Слишком поздно я узнал, что это тоже организация подлая.
Как-то получаю открытку: прошу Вас позвонить в Смольный по тел... по поводу Вашего письма в ЦК КПСС. Позвонил. И раз, и два, и три. Добился приема секретаря горкома Верижникова.
- Да, положение с жильем в Ленинграде сейчас сложное. Вот годика через два - другое дело. А сейчас... будем думать... Зайдите на следующей неделе...
Да, обещали. Не отказывали. И не давали.
В военкомате, куда я приходил, зам.военкома все удивлялся:
- Как не дают жилья? Ведь есть же Указ! Не отступайте, добивайтесь... Сходите на прием к Байкову.
В приемной адмирала, куда я пришел, народу было немного. Надо было записаться в очередь. Как, впрочем, и везде. Записался. Пришел. Сел. Жду. Разговорился с соседом, тоже капитан-лейтенант, - приехал из Балтийска, с катеров.
- Да, хожу уже две недели. Все что-то не то. То одной справки нет, то другой. Да, и не до нас тут. Они обеспечивают только свою базу. Идите в исполкомы, раз Вы уволены по Указу! Тут вышла дама, внешне весьма представительная, и сказала: “Приема сегодня не будет. Адмирал заболел!..”
К Верижникову я больше не попал. Система приема посетителей была отработана надежно.
- Вас может принять товарищ Голыгин, начальник отдела, заместитель товарища Верижникова. Он как раз и занимается жильем, - так проворковала в телефонную трубку секретарь Верижникова. И это после моих 6 звонков, на которые отвечала:
- Верижников встречает делегацию братских компартий;
- Верижников на пленуме;
- Верижников в Москве;
- Верижников на стройке...
Пришел я к Голыгину. За столом сидел бритоголовый, вполне сносного внешнего вида партиец. Суть дела, естественно, была у него уже на столе.
- Нет в Ленинграде сейчас жилья. Мы не можем сейчас расселить людей, которые прошли блокаду! Понимаете! Блокадники не расселены до сих пор (1998 г.).
- А как же Указ, - перешел в наступление я.
Указ - указом, но нам на местах виднее. С Центральным Комитетом партии у нас этот вопрос согласован.
- А где же жить? У меня жена, ребенок...
Это Вам надо было думать при увольнении с флота.
Мало ли у нас прекрасных городов и строек. Поезжайте, например, в Кириши. Огромная стройка. Людей не хватает. А вы тут все набиваетесь в Ленинград, да всем дай квартиры, да обустрой с работой.., - закончил свой монолог Голыгин уже в холодной своей непонятно откуда взявшейся у него яростью с явным отвращением ко мне.
- Нечего ходить к нам. И жаловаться, - мрачновато добавил он.
- Ну, и сволочь, - подумал я. И вышел из Смольного. Меня давило сознание безысходности. Исполкомы меня выталкивали. Военкоматы приободряли. Милиция поддержала. Теперь - Партия! Партия, которая своей идеологией вдохновляла меня, которой я верил - тоже отступилась. Грубо и вероломно.
Дома, в котором можно было бы спокойно сесть за стол, лечь спать, поговорить, поиграть с сыном не было. Дома были только слезы жены и непотребная ругань тещи. Да, круто меня встретил Питер. Так что же делать? Что?! Мысли, которые обуревали меня, пока я брел по Суворовскому, были временами страшные. Да, временами, в голову приходила мысль взять в руки кухонный нож и при очередном визите к Голыгину раскромсать его на части. Убить. Убить за хамство. Дикое и беспробудное. За вероломство. За обман. Да, обман. Система Верижникова выясняла тенденцию наплыва офицеров в Ленинград. Сколько? Когда? С правами на жилье или нет? И, конечно, согласовывала с ЦК: как быть? Есть Указ, но если всем уволенным в запас офицерам давать квартиры, то это может вызвать недовольство народа, мы сорвем все планы расселения города... И такое согласие, видимо, было получено. Тогда и ответы ко мне упростились: Идите! И не жалуйтесь!
Подавленность, отчаяние и озлобление заполняли мою душу. Еще месяц назад эти проклятые паршивцы мне говорили: да, да, получите... Я, естественно, вселял уверенность и в свою супругу. И мы не теряли надежды. С чем я сегодня прейду к ней? Что я ей скажу?
Идея “кухонного ножа” мне нравилась. Убить сволочь не кинжалом или т.б. кортиком, а именно ножом с кухни, которым режут обыкновенное скотское мясо. Недостойны они хорошего оружия!
Неторопливый мой шаг, размышления привели меня к мысли, что этого делать никак нельзя! То, что я сяду, или мне пустят пулю в затылок - мелочи. Я уже прожил много и много увидел. Хватит! Самое страшное - я искалечу жизнь своему сыну. Никому и никогда он не докажет, что отец пошел на преступление, защищая свою честь. Честь морского офицера, которому наплевали в лицо. И всей этой акцией я никому и ничего не докажу. Скажут - псих! Больной, дурной человек. И все. Значит, это не решение!
Так, что же делать?
Жене я сказал тихо и кратко: пока решения нет. Но теща по виду моему и духу поняла все.
- У...у...у висельники, нахлебники. Не обломилась халява, блокадники бедствуют, а тут понаехали, сволочи... дышать нечем...
Жить дальше так, конечно, было нельзя. 3 месяца пота и крови. Надо было съезжать. Мы начали подыскивать жилье. От одной этой идеи теща заметно повеселела: давайте, давайте, поживите у чужих людей... И мы съехали.
Комната - через знакомых - нам досталась большая, светлая, с окнами на запад, на углу 8-ой Советской и Дегтярной. Сказка, и только! Несмотря на крайнюю нашу нужду мы накрыли стол и со знакомыми выпили шампанское. С великой радостью, что освободились от жесточайшей зависимости. И с холодком в груди от неизвестности. Что же нас ждет дальше? Был конец апреля 60 г. Надо было определяться с работой. И, прежде всего, я пошел в Балтийское пароходство. Как-никак, а я имел рабочий диплом капитана малого плавания. Но разговоры в пароходстве ни к чему не привели, а точнее мне предложили должность стивидора, т.е. должность руководителя бригады грузчиков при погрузочно-разгрузочных работах в порту. С окладом 80 рублей. И я уже взял приемный листок, - хотя мне это показалось смешным К тому времени моя переписка с родителями подошла к естественному финалу. Они писали: ...если вам трудно в Ленинграде - приезжайте к нам. Мы уже старые, слабые...”. И, как-то так, в один день все у нас перевернулось вверх дном.
- А не поехать ли, действительно, к старикам, попробовать счастья? - спросил я Верочку.
Она, измотанная уже в конец всеми перипетиями полугодовой жизни в Ленинграде, согласилась.
- Давай, поезжай, посмотри... Я пока поживу здесь...
Мы быстро собрали вещи. Минимум. И то набралось на шесть мужских рук. Ведь в хозяйстве надо и то и это. Сережка, не понимая трагедии, прыгал от радости, что едем на юг к деду и бабке. Так и покатили прямым поездом, до Минеральных вод. А там и до Георгиевска - рукой подать. Но все равно я натаскался. Хотя сын и старался что-то взять в руки посильное, но... два тяжелых чемодана, три тюка с бельем и тряпками, да... трельяж тяжеленный. Жена очень и очень хотела обустроиться и не могла удержаться, чтобы не купить эту “шикарную” вещь в Пассаже. Так и тащились. Серега сторожил - смотрел, я - таскал. Верочка помогала, как могла.
Георгиевск встретил нас приветливо. Отец и мать выразили свое участие нашим бедам. За стопками водочки обсудили возможную перспективу жилья. Домик у них теплый, саманный, о двух половинах. В саду абрикосы, алыча, вишня... Все прет, лезет из земли под благодатными лучами солнца. Земля - первородный чернозем! Вот уж благодать земная. В хорошую погоду Казбек со своей белой шапкой виден. Предгорья Кавказа!
В два-три дня “снял” обстановку. Жене работа есть. Безоговорочно. Врачи нужны. Но для меня моря нет. На заводах - оказывается один большой! - работа есть.
Подавляющее большинство инженерных должностей заняты специалистами без высшего образования. Практики. Я то, ведь, что-то и знаю. И умею. С людьми работать привык. Уточнил у военкома: а нельзя ли получить жилье по Указу? Как уволенному в запас?
- Э. нет! Раз уволился в Ленинград, там и должны дать. А приехали к отцу-матери - и живите у них. Если есть какие-либо опасения, после прописки у них, можете половину дома у них отсудить! Вот это да! Вот они законы! Удары в бровь, в глаз, в дых! Чем так жить и думать - лучше застрелиться! Батя вообще говорит: “... плюньте на всех сволочей, нам это уже 40 лет ясно. Живите на здоровье... Если хотите, - давайте пристроим дом. Поднимем полы, потолки, расширим окна и двери, сделаем парники, оранжерею...”
Батя говорил, а я - несмотря на всю благодать и перспективу жить в своем доме - думал о Ленинграде. Я рвал с ним с болью и кровью в душе. 10 лет службы на ТОФе и страстного желания найти свое место в жизни именно в Ленинграде, чтобы каждый день я мог видеть Неву, дворцы, Невский с Адмиралтейством... Как все повернулось. Как все рухнуло в одночасье! Я, фактически, вынужден сменить море - на степь, Ленинград на - село! Да, - на благоухающие сады, теплынь, минимум 8-10 месяцев в году, курортный край, тишину и спокойствие...
Но слишком свежи были воспоминания о том, как меня встретил Ленинград. Злобно! Я еще чувствовал себя отверженным. У меня не было сил сказать себе: нет! Не надо садов. Не надо теплыни. Не надо курорта! Мне нужна в жизни духовная удовлетворенность. Я должен жить и мечтать... Увы!
И я принялся за обустройство “села”. Для ремонта дома нужны были пиломатериалы - основа стройки. На юге это - строительный дефицит. Пошел в райком партии - единственное место, которое распоряжалось всем.
- Я по Указу уволен в Ленинград. Местные власти нашли “закорючки” и жилья не дали. Здесь я тем более не имею право на жилье, так может быть Вы поможете мне с отцом отремонтировать домик? Я думаю осесть здесь, у Вас...
- Секретарь райкома отнесся к просьбе с пониманием, снял телефонную трубку и тут же выдал команду:
- ...Да, да, отпустите... Надо...
Для моих родителей, когда во двор начали привозить доски, брус, цемент, это было в большое удивление: “...тут никому и щепки-то не достать... А тут возами...” Ну, молодец, Юрик! От радости они забегали, как молодые.
А Юрик, тем временем, месил ногами тесто - делал саман. Июль. В тени +35оС. Пот ручьями. Но это все надо! Надо. И надо. Мать впервые в жизни увидела, как я работаю. Ушел-то из дому и 16 не было! Где она могла меня видеть?
Поберегись! Нельзя так ломать себя! Иди обедать! А я с раннего утра до позднего вечера вламывал. Надо!
В то время я жене писал: “...Если сможешь, привези сервизик столовый, очень нужен тюль... Трельяж твой любимый поставил в угол. Как раз. Комната наша ожила. Красотища здесь. И теплынь! Сердце болит, что ты там мучаешься в неопределенности... Больше бодрости!.. И ждем мы тебя с нетерпением... Я знаю, ты опасаешься моей матери. Да, не бойся ты ее! Они сейчас рвутся на куски, чтобы помочь нам. Мать будет рада сложить с себя обязанности и ждет не дождется тебя. Уж мы говорили с ней об этом. И было бы великолепно, если бы ты поняла все это и, отдав должное 70-летним, почувствовала себя в своем доме хозяйкой. Если в Питере сдвигов нет - не тяни. Я жду. Серега ждет. Дед с бабкой ждут. Кстати, Серега - молодец! Берется за любую работу, не отлынивает. Но шалит, стервец, неимоверно. Страх божий, что с Питером будет закончено... Но тут солнце, воздух, зелень, свои фрукты - скоро от абрикосов будут ломиться ветки и все... наше! Конечно, зимой, в распутицу - грязь. Грязище! Ноги тонут в ней даже после сильного дождя.
Однако от жены письма не было. Видимо “загрызали” обстоятельства. А может быть взвешивала все обстоятельства: как быть? Ведь для нее Ленинград - не пустое слово. Кровная родина. За нее заплачено блокадой. И почти десятилетними скитаниями...
Наконец, получил письмо. Рад был безмерно. И отвечал ...Давай, выезжай и не медли. Тебе надо отдохнуть, развеяться, успокоиться, править здоровье. Я полностью отдаю себе отчет, что рву с Питером, со своей мечтой жизни, но делать нечего. Надо или жить или жизнь поставить на карту - обратиться в посольство, например, Югославии. Проще, посредственнее, плюнуть на все. Провалились бы они пропадом! Это их расчет, что мы так и скажем. А у нас Серега. Надо обязательно его выкормить. Надо обязательно, чтобы он знал и тебя, и меня... Да и стоит ли какой-либо чиновник чего-нибудь?..
Матушка моя, я был бы рад, если бы ты была уже в дороге. Но, увы!
Что тебя ждет тут? Старики развернули план перестройки, как говорится, что надо. Дом поднять, облицевать его кирпичом, крышу покрыть шифером, окна сделать итальянские, широкие... И все пошло полным ходом. Двор превращен в стройплощадку. В этом году - в первую очередь! - я строю оранжерею, дед - крольчатник и, бабке, - курятник! Во-как! А с весны 61 г. дом решили превратить во дворец.
Поправился ли я? Встаю в 6.00-6.15. Ложусь в 20.00-21.00. весь день - работа! Устаю. Фактически в 20.00 падаю. Но это - мелочи. Все делается для себя и на много-много лет. Мне временами кажется: а не счастье ли это? Дом в зелени и долгая, долгая тихая супружеская жизнь?
Да, а Сергуня наш ведет себя неважно. Перехвалил я его в тот раз. Я целый день в грязи. Он же шалит. В ответ на мои замечания - смеется. Нужна твоя рука, ибо дед и бабка ни-ни. Отчетливо видны недостатки воспитания “дедок и бабок”. Нужны мы. Ну, а вообщем мы - друзья... Сейчас гадаем... какие цветы в саду доживут до тебя? Меня встретила гроздистая, оглушительная по своему запаху белая сирень. Сейчас на жаре увяла. Но распустился большой куст жасмина. Дождется ли он тебя? И на счастье - розы! Но без тебя, Веруня, это-то не жизнь. Для полноты ее нужна ты. Хоть поругались бы, что-ли? А без ругани - ну, ты просто симпатия до глубины моей души. А с улыбкой - королева! Приезжай..!
Далее события развернулись с ужасающей быстротой и крахом.
В середине июля я встретил Верочку в Минеральных водах. Она мне показалась прекрасной. Феей. Богиней. Сердце мое дрожало от волнения. Радости. Наконец-то, приехала. Вещей с ней было немного. И этому я был тоже рад. Через час мы были в Георгиевске. Стол был накрыт. Начались расспросы: как, что, почему и т.п. Встретились, что называется, не на один день. Теперь мы - одна большая семья. Интересно все: что было, что будет. Так в радостях и мечтаниях мы прожили два дня.
На третий день моя жена взялась хозяйствовать. Сварила хороший суп, сделала второе,.. Все уселись за стол. Пора было поднимать рюмки. А к водочке хорошо горячее: Верочка начала разливать суп и подавать на стол.
- Анастасия Андреевна, - сказала она, подавая тарелку с супом своей свекрови.
И тут случилось непредвиденное: моя мать вскочила из-за стола, как ужаленная.
- Нет! Нет! - вскричала она. И встала из-за стола - Какая я тебе Анастасия Андреевна? Это же позор! Стыд. Меня засмеют все люди. Лучше никак не называть.., - разошлась моя мать.
Вера вспыхнула, лицо ее залилось краской и она ушла в свою комнату. Все произошло в одно мгновение. Эта дикая сцена меня зашибла: я понял: все! И встал из-за стола и пошел к жене. Верочка плакала. “...Не будет у нас здесь жизни тоже.., - сквозь слезы говорила она. - Ну что тут обидного? Да, у меня есть мама, там, в Ленинграде, но твоя то мать мне - свекровь?! И по дому Надпорожских Марина - сестра - всегда звала мать мужа по имени, Елизавета Семеновна. А она, слава богу, имела и образование и воспитание. Дворянка она была, - слабым голосом проговорила Верочка. - За что же мне такое наказание? - и уже навзрыд заплакала во весь голос. Как всегда и везде ревут русские бабы. Особенно на похоронах.
Я сидел молча - пусть немного поплачет, успокоится. Да, она выросла у своей мамы. Какая ее мать, это - другое дело. Но она не могла взять в толк, что в деревнях России были свои, глубокие традиции. В том числе и такие, которые строго оговаривали порядок “входа” молодой жены в семью мужа. Моя мать выросла в деревне. Все уклады ее впитала в свою душу. И менять что-либо для нее было невозможно. Но факт случился: налетела коса на камень. Великий позитив человека - честность - обернулся для него бедой. Да, Верочка никогда не кривила душой. Двоедушие для нее было немыслимо. Внутренняя духовная честность не ломалась. Подстраиваться она не могла
И все то, о чем я думал, строил планы - рухнуло.
Мы еще дня два пожили, поговорили тихо друг с другом. Еще и еще раз взвесили все “за” и “против”. Верочка меня убедила: жизни не будет. Она не девочка, ломать ее бесполезно. Не знаю о чем думала мать. О чем думал отец. Известие о нашем отъезде мать не застало врасплох: “Я знала, что жить не будете, - убежденно и спокойно сказала она мне. Бог с вами, живите, как знаете...”
Говорить с матерью было бесполезно. Она всю жизнь была крутого нрава. Отец это знал и не перечил ей: лишний шум! Зачем?
Мы тихо взяли свои вещи и ушли на вокзал, к поезду. Никто нас не провожал. Мать стояла у калитки молча. А отец где-то “затерялся”.
Странное дело: я уезжал спокойно. В душе, в ее глубине, опять вспыхнули отброшенные было думы о Ленинграде. А если честно, то они и не покидали меня. Они давили меня неотвязно. Как? Я выросший и впитавший в себя все величие и красоту города, земли и неба его и вдруг его предал! Бросил! Уехал! оставил на произвол его судьбы! А я? Чего я без него стою? Как я на такое решился? Неужели я не смогу преодолеть сопротивление чинодралов, сдамся на их милость? Издалека-то, за полтора тысячи километров от Ленинграда, да с размякшей под южным солнцем башкой я опять взъерепенился: да не может того быть, чтобы я упал, и не встал. Неужели нельзя за что-нибудь зацепиться? Ведь надо же понять, своими потрохами, что тихая сельская жизнь не войдет в мою натуру. Я буду мучаться, страдать, я все равно убегу, уеду. Хоть в Антарктиду. Мне нужна идея, смысл своего существования.
В раговорах-размышлениях пролетели сутки и мы оказались в Москве. Я пошел в ЦК КПСС. На Старую площадь. Качать права. Но с трепетом. ЦК КПСС раз меня был местом святым. Я еще во что-то верил. Ленин, Сталин, Партия; Невероятное становление нашей страны из когда-то убогой и нищей России. Взлет научно-технической мысли, экономическая и военная мощь страны, все - Партия. То, с чем я столкнулся в жизни - изгибы, искривления курса партии казались частностями, которые партия всегда стремилась исправить, она с ними боролась и побеждала.
Меня встретили. Выслушали. И начали читать мораль. И учить. Клерк тем временем положил на стол краткую справку обо мне, полученную только что из Ленинграда. Это вдохновило партийца на еще более сильный прессинг.
- Действительно, всем хочется в Ленинград. А Вы знаете сколько там пенсионеров? А Вы знаете, как трудно обеспечить жильем всех ленинградцев-блокадников. Кто Вам мешает ехать в Омск? Строится крупнейший нефтекомплекс. Вот Вам и работа и жилье. Или, например.., Тут я не вытерпел и понес... Передо мной сидел не бог, а обыкновенный партийный функционер средней руки. Про Дальний Восток, про флот, про жилищные бедствия офицеров флота, про бешеные и бездарные траты государственных средств, про заевшихся чиновников, и партию, которая говорит одно, а делает другое...
Тут мой партнер тоже не выдержал. И повысил голос:
- Чего это Вы тут расшумелись. Я только что из Одессы. Майор, инвалид, в сырой квартире после войны живет уже 15 лет, не может добиться нормального жилья. Но он так себя не вел, как Вы тут...
Это его замечание буквально взорвало меня.
- Вот-вот. Вы партия видите, что творится, как относятся к людям власти. И в Одессе, и в Ленинграде. И в Москве. Родину защищать - давай в строй! А калеку обустроить - 15 лет надо кричать. На месте этого майора я бы не так еще разговаривал. Кругом человеческая грязь и нечистоплотность. А тут Вы сидите у широко открытых окон, на 4 этаже, солнышко светит, дышите свежим воздухом и у Вас все в порядке... Я не говорил. Я орал!
Когда я выходил из ЦК, думал, что один из рослых, могучих сержантов пригласит меня задержаться на минутку... Но обошлось. Процесс десталинизации шел в стране полным ходом.
Не скрою: мое возмущение в высшем эшелоне власти страны настроения мне не прибавило. У меня фактически начался, я бы сказал, второй тур борьбы за жилье за жизнь. Распаленный разговором я пошел в югославское посольство. Конечно, я понимал, что это - авантюра, но остановиться не мог.
У входа в посольство меня встретил сержант - крепкий мужичок с хитровато улыбающимися глазками. Видимо, он уже привык к таким, шатающимся, как я. Страны-то почти дружили. - Так, так, к Духовану говорите, учились вместе...
Мы и впрямь учились когда-то в училище. Когда-то проходили практику вместе на кораблях. Было такое. Но давно. Я, наивный карась, хотел обмануть КГБэшника!
- Ну, для порядка, покажите документы.
Я подал ему свой паспорт. Он неторопливо переписал все мои данные. Возвратил мне паспорт и сказал:
- Сегодня в посольстве уже никого нет. Я сообщу о Вас кому надо и если будет дано разрешение, - тут сержант на мгновение запнулся, - встретитесь.
И только тут я понял, что сделал. Идиот! Если в ЦК не забрали, то в КГБ заберут и “поговорят”. Разве так выходят на смену гражданства?
Делать было нечего: мы сели в поезд и он к утру привез нас в Ленинград. Странные чувства владели мною. С одной стороны я был рад, что возвратился к своей мечте. Что я опять имею возможность зацепиться за краешек скалы и карабкаться в жизни за свою жизнь. С другой стороны - неприятный холодок уже гнездился в душе моей. опять подлая свора чиновников! Опять эта подлая власть! Опять ты лишний на этом белом, прекрасном свете.
Да, а так размышлять можно было в вагоне. Но не на вокзале. Мы уже приехали. А где будем ночевать? К маме-теще нельзя. Все начнется сначала: паразиты, висельники, нет на вас законов. К сестре - все занято. К знакомым? Смешить их при внешнем сочувствии нашим бедам?
Надо было искать комнату, угол, где можно было бы приткнуться. ...Итак, Сережка с мамой и пожитками остались на вокзале, а я кинулся в город. Но куда бежать? В какую сторону? Некоторые в центре толкучки, где можно было найти и снять жилье я знал.
Итак, Малков переулок! Канал Грибоедова! Петроградская сторона... Времени в полдень. Народу на толкучках мало. Они собственно во второй половине дня, ближе к вечеру, после работы. Но нам-то надо к вечеру быть ближе к кровати! Бегу! Лихорадочно вычитываю объявления. Не то! Не то! Не то! Спрашиваю и спрашиваю... Наконец, “засветлело”.
- Да, комната. Да, окна во двор. Да, на месяц, можно. Да, деньги вперед.
Слава тебе, Господи! Беру адрес: переулок Упраздненный! Во, как! Бегу на вокзал. Все рады безмерно. Хотя бы спокойно выспимся после 3-х суток дорожной суеты, Москвы, вокзалов!
Снова началась наша жизнь в Ленинграде. Я думал: больше с места не сдвинусь, даже если будут убивать! Все. Точка. Наездился в своей жизни за 10 лет жизни до отвала. Это же надо! Мы семьей проехали уже более 450 тыс.километров!
Жилье, в какой-то мере оказалось удачным. Рядом жила подруга жены - Виктория с мужем и дочкой. Значит, было к кому зайти, посудачить. Свой приезд на неделе отметили. Скромно, но с шампанским. И смехом. Жизнь брала свое. Мы были молодые.
И опять со всей жестокостью встали вопросы: где жилье? где работа?
Одна умная женщина в кадрах, когда я начал интересоваться работой посоветовала:
- Устраивайтесь на работу и с жильем потихонечку разберетесь. Не все сразу в жизни делается. Тем более есть производства, где жилье дают через 3 года работы. У нас, правда, жилья нет, общегородская очередь, но на работу милости просим!
Хорошо мы с ней поговорили. Я было высказал свое сомнение – диплом у меня не инженера, я – офицер корабельной службы.
А она мне сказала: “...В Ленинграде сейчас на должностях инженеров более 70% без высшего образования! И не стесняйтесь, что у Вас диплом не инженера. Образование-то высшее! Умные люди возьмут, а у дураков и работать не надо”. Ободрила меня бабонька на заводе Лепсе! Дышать стало легче. Я временно отступился от своих хлопот на жилье по Указу и начал искать работу целенаправленно. Разные были предложения. Разные.
Один главный инженер в стройтресте встретил меня так:
- Что, с флота? Уволен за пьянку? Сам ушел? - И все это в грубой форме. - Ну, что ты там, командир, умеешь делать? - Продолжал он. - Небось тисков слесарных не видел. Какой из тебя инженер, если ты и в рабочих-то не бывал. Вот становись к верстаку, освой рабочее дело, поступай в институт и тогда ты будешь человеком...
По-существу человек был прав. Но давила бесцеремонность, обусловленная его положением, работодателя, хозяина положения. Такой подход к делу меня не устраивал. Я шел дальше. В кадрах вагоностроительного завода сказали: к нам, мастером, на сварочный участок! оклад... премии... И в сумме получилось бы неплохо! Но что я понимал в сварке? Конечно, видел при ремонте корабля сварку и снопы искр - работали сварщики. А больше ничего. Деньги - деньгами, но надо знать дело!
Итак, с неделю бега и я оказался в управлении Совнархоза, что напротив Смольного. Иду по коридорам. Читаю таблички. Вижу: “Отдел кадров руководящих работников”. остановился. Подумал. Ну, какой я руководящий? Азов производства не знаю. А дальше - “Отдел молодых специалистов”. Вот сюда и зайду. Зашел. Сидят молодые девушки. Я начал трепаться: я не молодой по возрасту, но как специалист - начинающий! Что можете предложить? Одним словом: познакомились! Я - с флота! А одна из них и говорит:
- Есть заявка из Всесоюзного НИИ электросварочного оборудования. нужен инженер-акустик, специалист в области ультразвука... Как, подойдет?
Я всегда с девушками был шутник.
- Так я же был командиром гидроакустической станции. Это и есть ультразвук, шумы подводных лодок, импульсы, эхо...
Я пошел на следующий день по указанному адресу, вошел в ворота завода “Электрик”, где располагался этот институт, и остался там, на... четверть века. Как оказалось, - это была моя судьба.
Наука. Не думал. Не гадал. Не верил. Научно-исследовательский институт! Такое понятие вызывало в моей душе волнение. Я то на что способен? По диплому “офицер корабельной службы”. Электрик? Нет. Механик? Нет! Кто? Никто! Точнее: штурман, минер, артиллерист, при дополнительных курсах - связист, радиотехник... все по способностям, склонностям. А у меня никаких склонностей и способностей. Я - офицер флота. Не механик, не дизелист, а белая косточка, если судить по категориям старого, царского флота.
|