|
Война - глазами пацана. Утро 22 июня. Эвакуация детей из прифронтовой зоны. Русские люди. Первая бомбежка 5 ноября 41 г. Архангельск, 41-42 гг. Эсминцы Северного флота. Я у станка. На гране расстрела.
22 июня в 9 часов утра я лежал в своей постели. Уже проснулся. Солнышко уже засветило в окошки. Было тепло и радостно. Я нежился. Потом услышал на дворе голоса; затем в дом вошла встревоженная мать.
- Что случилось? - я спросил я ее. - Война! - тихо, подавленным голосом ответила она. Внутри у меня похолодело. Всем моим пацанячим существом я понял, что это всерьез и надолго. Германия не Финляндия! Предчувствия лишений охватили меня. Детство и те элементы благополучия, которого семья добилась, рухнуло в одно мгновение. Все, чем жили ушло в прошлое раз и навсегда.
А узнала мать просто. За стенкой жил комбат с женой. В шесть часов утра его срочно, нарочным, вызвали в штаб. Он шепнул жене, а та Андреевне, т.е. матери. Вот они и “заговорили”. У женщин верное чутье на беду. Что такое война они знали. На глазах у них началась первая мировая и гражданская. Мать помнила русско-японскую. И Цусиму.
Но радио молчало. Точнее, напевало, объявляло, говорило.
Мы, пацаны, уже сбились в кучу. Началась война - уже знали все - окончились наши игры в войну! Игры, которые наполняли наши души стремлением к подвигам и победам. Мы были подавлены случившимся. Тайны, которые мы - пацаны - так старательно изобретали., исчезли, растворились в нашем сознании. Реальной тайной мы были подавлены.
Наконец, в 12 часов дня объявили о выступлении Молотова. Да, вероломный враг. Да, напал... А мы-то маленькие люди, что?
Мать схватила кошелку и кинулась в магазины. Начала закупать продукты. На неделю, на месяц... Но это было смешно, т.к. горя и бедствий было на многие годы, тогда надо было все бросать и бежать. В первый же день мы оказались в прифронтовой полосе.
Дело в том, что от Кандалакши до финской границы было километров 35 - самое узкое место, дальше - Белое море. Если в этом месте прорвать фронт, - будет перерезана железная дорога из Мурманска в России.
Значимость этого участка фронта была очевидной. О нем были разговоры даже в ставке Гитлера.
Через день-два появились уже самолеты-разведчики. Летали на большой высоте, тихо, спокойно, как бы не торопясь, видимо фотографировали. Железная дорога оживилась. Эшелоны шли круглые сутки. То на север - Мурманск, то на юг. Большинство “товара” под брезентом. Но были видны пушки.
В доме стараниями матери появилось необычайно большое количество консервов, пряников, конфет и прочей снеди.
Мы, на всякий случай, стремительно все это уплетали. Нет худа без добра! Шок первых дней прошел.
В начале войны на этом участке фронта шли... позиционные бои; бои местного значения... Да, немцы рвались на Москву, Ленинград, Киев. Союзников еще не было. Дорога еще не возила самолеты, танки, сырье, продовольствие из Америки для воюющей Красной Армии. Вот и постреливали “кукушки” наших в болотах Карелии. Прощупывали. Дорогу методически бомбили.
Началась эвакуация. Мы прознали, что формируется эшелон по специальному вывозу детей. Одних! Мы завопили: не хотим умирать среди этих камней! Мы хотим уехать! Это - отцу, матери. Брату неполных 15 лет, мне - неполных 13. Увещевания матерей нами в расчет не принимались! Отец не вступал в споры. Поедем! - напирали мы. “...не видели белого света. Одно Заполярье, за Заполярье...” - каждый день стонали мы. Наконец, мать решилась. Да, отправить нас одних в неизвестность. Куда уйдет эшелон, кто нас будет кормить, где будем спать? И, вообще, что это такое творится! Мать плакала, стонала, ругалась, но мы с братом были непоколебимы! Едем и все.
Вообщем, сдали документы. Настал день отъезда. У эшелона стоял тихий вой. Мамы и дети, что поменьше - плакали. Мужики - отцы - держались! Держались по-мужски и мы. Жалко было мать, отца, но неизвестность манила неотвратимо. Что будет завтра, где мы будем? А если останемся, то будет дом, корова, отец, мать... Все привычно, знакомо. Теплынь, сытость. Но душа моя уже рвалась наружу: гуди паровоз, неси нас на просторы полей, вези, вези и вези... Я уже думал о будущем. Вспоминая то время сейчас волосы встают дыбом. Куда вы, пацаны поехали? Ведь впереди голод, холод и смерть. Война!
Прощания закончились Паровоз дал прощальный гудок и тронулся. Лица родных скрылись. Надо сказать, что поезд проходил по списку литерных. Везли детей - будущее России! Он несся вдоль фронта днем и ночью, без остановок. Почти тысячу километров! Но чисто не прошло. Если днем мы сидели у открытых дверей теплушек и радостно глазели на мелькающие поселки, речки, леса, болота, озера - Карелию и радостно щебетали, то ночью бомбили. Но худо.Не попали. Вагоны и нас потрясло, но - дурь наша мальчишечья - мне казалось, что это нас не касается. Бомбы-то, оказывается, падали справа и слева, впереди эшелона и сзади!
Потом нам уже сказали, что поездная бригада, особенно машинист, за безопасность этого поезда отвечает головой. Вот и летели!
На следующий день, утром уже был Волхов. Внутри у меня заскребло. Ведь Ленинград, моя голубая мечта, в ста километрах! Хотел было сбежать с поезда, посмотреть дворцы, набережные... Но брат во-время схватился и... пропридержал меня. Судьба! Еще бы немного и мы сорвались бы с эшелона в Ленинград, в блокаду! Едем вместе и дальше! Поезд круто взял на восток. Начали мелькать святые города России Вологда, Муром, Ярославль, Ковров... Завернули на Арзамас, Сергач... Пильну. Тут и остановились. Высшее руководство эшелона приняло решение: отцепить 2 вагона, с самыми малолетними. А в нашем вагоне-теплушке были 8-летние детишки. Без матерей и отцов!!!
И нас оставили. Эшелон ушел на Алтай!
Пильна нам северянам очень понравилась. Еще бы! Солнце во все небо. Жара. Разноцветный табор телег, лошадей, детишек. Песчаные откосы речушки. Оказывается - Пьяная! Так она называется. Вода в ней как парное молоко. Разумеется, мы бросились купаться. И купались бы до ночи. Но раздались крики распорядителей. Оказывается, нас высадили не просто. Нас ждали представители колхозов. По разнарядке. И вот заскрипели телеги. Нас повезли... Конечной нашей остановкой оказалось село Каменка. Очевидно, это километров 15 от Пильны. Нам показалось оно большим. Дворов на 100. В низинке у пруда - большущая церковь, разумеется, полуразрушенная. На площади народ. Мужики, бабы, вездесущие пацаны. Я помню, мы оказались на какой-то площадке - деревянном помосте. И началась удивительная, невероятная во всех отношениях сцена - разбор детей в семьи на постой-прокорм!
- Ну-ка ты, черноглазая, подойди ко мне, - говорила, например, одна из баб маленькой, съежившейся девчушке лет 10. - Как звать-то, доченька? Да, иди, не бойся!..
Нас было человек 20-25. Всех разобрали. Никого не оставили без хлеба и крыши. На всех хватило тепла и ласки. До чего же велик простой русский народ! Щедрый. Добрый. Многие женщины плакали, глядя на нас: как же, малые детки, без отцов и матерей, из прифронтовой полосы, где уже, может быть, гибли люди. На деревню-то в июле уже пошли похоронки. Уже были комиссованные по ранениям красноармейцы. В Каменке не было и не будет немцев, люди так и не услышат грохота боев и бомбежек, но тягость войны они испытают на себе в полную меру.
Нас с братом взяла одна семья почти из последних. Ну, мыслимое ли дело - два сорванца. Кормить будет надо, а будут ли они работать? Девочек брали охотнее. Всегда можно приспособить к скотине, огороду.
Итак, мы на постое. Хороший, ладный дом. Хозяин, мужик около 50 лет, крепко сбитый, отъявленный матершинник. Потом выяснилось - добряк! И хозяйка - типично русская, улыбчивая баба. Русь-матушка! Русь святая!
Никто ничего не знал: что с нами делать? Ни председатель колхоза, ни хозяева. Зато мы быстро сообразили, что нам делать! И пошли носиться по полям, по садам-огородам, колхозным малинникам. Лафа! Я никогда не видел широкого раздолья полей. Оказывается - красота необыкновенная, когда поспевающие хлеба кажутся волнами при набегающих ветрах. Поля, как живые. Растут и дышат. В небе - журавли! Ведь до сих пор я их не видел. И яблонь не видел - темнота северная.
Пролетел август. Школы-десятилетки в Каменке не было. А брату надо было идти в 9 класс. Нас - меня с братом - опять посадили на подводу и повезли. Разместили опять у людей. Но не по выбору, а по разнарядке. Принять и все. Было и такое. Началась учеба. Я быстро сообразил, что у очень многих это дело шло туго. Появились элементы бравады: мы - городские... и желание быть кругом первым. И в учебе, и в беготне, и в стычках. Появилось желание, чтобы меня замечали, видели, выделили... Но так продолжалось не долго. Я чувствовал, что в новинку для класса я был интересен. А дальше - через месяц - пошли разочарования. И, прежде всего, у меня самого. Я оказался «авторитет»; но не знал как выйти из дурацкого положения, в которое попал.
Мать к тому времени уже оказалась в Архангельске - родном нашем городе. Опять поселилась в том же доме, на чердаке, приспособленным под жилье, у Чижовых. В Соломбале. На берегу Северной Двины.
И, конечно, звала нас к себе. Надо признаться, что и нам уже стало скучно без матери; отца... Ну, что мы? Бесхозные, беспризорные... А как ехать-то?
Война разгорелась - дальше некуда. В сентябре началась блокада Ленинграда. Москва почти в осадном положении. Карточная система. Начался голод, надвигался холод. Эшелоны были забиты военной техникой и великим переселением народа с запада на восток. Сотни заводов уже снялись со своих мест и двигались кто-куда. Пассажирское сообщение было но... попробуй сядь. Чтобы попасть в Архангельск - нужен вызов, пропуск. Он уже превратился в стратегический порт.
19 октября 41 г. мне стукнуло 13. В конце октября хозяева снабдили нас в дорогу двумя могучими хлебами, благословили. Извинились, что хлеба без соли. “...Соли, ребятки, нет у нас совсем...” Ее невозможно было нигде достать. Колхоз дал подводу и мы тронулись снова в путь, в Шумерлю - так было ближе к станции.
Можно себе представить, что там творилось в эти дни и месяцы войны. Прямая дорога на Москву! Военные поезда шли сквозняком, часто без остановок. Все пути забиты. На вокзале толпы людей: и кому-куда. Расписания пассажирских поездов висело, но поездов, кажется, не было и в помине. Касса закрыта. Дело было плохо. Что делать?
Мы надеялись на случай. Ждали его. И он подвернулся. Ближе к вечеру, как бы сомневаясь правильно ли едет, начал тормозить проходящий на Москву товарняк. Остановился на минуту, меньше! Не долго думая, мы вскочили на подножку и по скобтрапу забрались в полувагон-пульман. Из-под угля. Поезд понесся дальше. Начиналась ночь. Становилось все холоднее и холоднее. Я начал отчаянно мерзнуть - одежка-то летняя! Ветер на ходу зверел. Кажется, он выдувал из тебя все. Мы, чтобы хоть чуть-чуть погреться, топтались и прыгали. И час, и два, и три. Это помогало, но мало. Утешало нас только то, что мы ехали к матери, домой.
Сколько мы ехали, теперь сказать трудно. Намерзлись отчаянно. Остановились в Арзамасе. Выскочили. Ночь - темень непроглядная. Спросили, куда идет поезд? На Москву! Э-э, нет! Нам надо на Ярославль! Вовремя выскочили. Опять поезда пошли мимо, мимо, без остановки. Если останавливались - бегом к машинисту: дяденька, куда едете?
Некоторые на нас смотрели подозрительно. Маршруты-то нельзя было разглашать! Мы начинали хныкать: едем домой, к маме, в Архангельск.
Опять подсели на поезд. Забились в угол вагона. Полупустого. Слава богу, что не дуло. Опять в ночь. Ехали, ехали, ехали. Этот поезд больше стоял, чем шел. Мы на каждой остановке выскакивали и спрашивали: куда едем? Так и доехали до станции Волосатая. Кондуктор сказал: ребята все, выходите, приехали.
Вошли в вокзал. Отогреваться. Выяснять: куда, когда, что? Помещение забито. Сесть негде Лечь - тем более. Вторые сутки не спим. Все на ногах. Обстановка тяжелая: никто, ничего сказать не может. Опять вопрос: что делать? Ждать! Кое-как, с грехом пополам, я сумел притулиться сначала к стенке, потом к лавке, наконец, сел на краешек ее. Братец обрадовался: ты посиди тут, а я пойду к поездам, в зале много не высидим. И ушел. Я с удовольствием вытянул усталые ноги. Уснул мгновенно. Сколько спал - не знаю. Проснулся от толчков брата: где хлеб - орал он! И впрямь: те два больших, красивых, сытных, раскошных, ненаглядных хлеба, которые мы берегли не выпускали из рук, кто-то отрезал вместе с сумкой. Нашему горю не было предела. Теперь у нас из еды не осталось ничего. Я божился, что не спал! Что держал сумку в руках! Что...
Плакать, стонать, ругаться, оправдываться было бесполезно. Сколько нам ехать? Однако, сели и поехали. Остановились. Станция это уже Ярославль.
Опять в зале дикая толпа. Все куда-то едут. Всем надо сесть. Поездов нет! Кстати, завыли сирены: воздушная тревога! Вскоре посыпались бомбы. Застучали зенитки. Тут уж началась паника. Люди, побросав пожитки, кинулись было к выходу, но серия новых бомб отбросила их от дверей.
Я смотрел на все, как будто меня это не касалось. До сих пор в памяти осталась картина мечущейся толпы, взрывов бомб, горящих составов... и как хищные птицы - пикирующие юнкерсы-87. Силуэты их я уже знал хорошо. Они так низко пикировали и так близко, что я видел лица летчиков. Страшное, но незабываемое зрелище, для меня - крещение. И тут же все кончилось. Остались горящие, в дыму составы. И тишина. Воплей, говора толпы я уже не слышал.
И, надо же! Подошел пассажирский поезд. Мы кинулись к нему. Не тут-то и было. Поезд-то пассажирский, а состав военный! Моряков-тихоокеанцев везли под Ленинград! Веселые, рослые парняги - мое загляденье, моя мечта... Командовали вагонами не проводники, а моряки. К одному - старшему по вагону - мы “прицепились”.
- Дяденька, нам в Архангельск, к маме, - почти слезно просили мы. Сильные и уверенные моряки смотрели на 2-х щуплых изголодавшихся, ободранных пацанят.
- Садитесь! - сжалился над нами великан “На третью полку!” Нашей радости не было границ. Через 10-15 минут поезд уже весело застучал колесами. Нам - до Вологды!
Уже через полчаса моряки расспрашивали нас. Кто? Откуда? Зачем? Узнав, что наш отец моряк, комендор с крейсера “Диана”, видел Петроград в 17 году, т.е. был участником в революции, был добровольцом гражданской войны - они взялись нас кормить. На прощание, в Вологде, мы им подарили складной ножик. Хороший. Взамен получили банку шпрот: ешьте, ребятки!
Я часто потом вспоминал этих веселых хороших парней. Они ехали почти на верную смерть. Их ждали не корабли Балтфлота, а болота Синявина, Мги, Волхова...
Вот оно случилось чудо: так просто сели на пассажирский поезд. 5 ноября 41 с левого берега Двины мы увидели яркую, красочную картину старинного русского города Архангельска. Он, в солнечный, морозный день, мне показался сказочным. Тем более, что я был увезен из него 4-х летним и толком-то помнить его не мог.
Лед на Двине уже становился. Пароходики с трудом пробивались среди льдин. Было холодно. На ногах были летние ботиночки. На плечах что-то рваненькое. На голове - кепчушка. О рукавицах мы и не подумали.
Наша мать была уже близко, но добрались мы до нее не скоро. Брат решил, что лучше ему добраться до города одному, а потом с одеждой он вернется за мной. К тому времени нам удалось забраться в некое подобие речного вокзала. По крайней мере, там было не так холодно.
- Сиди тут, - сказал он, а сам уселся на пароходик и уплыл.
Нашел мать. Та обомлела, увидев его одного.
- А где Юрик? - задрожавшим голосом спросила она.
- А он там, на том берегу.., - начал было Славка.
Мать моя, очухавшись от таких поворотов, есть сын - нет сына - разругалась:
- Где у тебя башка? О чем ты думал? Чтоб я тебя больше не видела. Поезжай назад и без брата не возвращайся...
Я тем временем соображал: что делать? Сижу уже 2 часа, Славки нет. Надвигался вечер, скоро ночь. Пароходики замрут. Ночевать негде, да и есть хочется до невозможности. Ударит ночью мороз, лед станет, - тогда труба! И сел на пароходик. Добрался до Соломбалы. По крохам памяти узнавал старые места. Вот переправа, вот трамвай. Вот церквушка. И набережная, на которой тонул. Добрался до дома. В воротах стоит мать: а где Славик? Не знаю. Он давно уехал к тебе. Я его не дождался.
Не знаю я, о чем подумала мать. Я то о брате и не думал: Куда он денется, тут дома, в Архангельске?
Жизнь в Архангельске оказалась насыщенной до предела. У всех. И у меня. Немного пожили мы у лучшего приятеля отца - Чижова. Но хозяйка, видимо, дала понять матери, что надо подыскивать более надежное место. Может быть под благовидным предлогом - чердак прохудился, крышу надо чинить, зимой будет вам холодно...
И мы, собрав нехитрые пожитки, съехали. К другой знакомой, на ул.Чумбара Лучинского в центр города. Устроились. Я пошел в школу, в 6-ой класс, пропустив сентябрь, октябрь и ноябрь. Это - не шутки. Не буду говорить, что новая хозяйка комнаты была плоха. Женщина, польстившись вначале по возможности получать какую-то плату за жильцов, но быстро пришла в себя и начала сетовать о тесноте...
Ее можно было понять. Жила она одна! А теперь в комнате поместились уж четверо. Для меня вообще не нашлось отдельной кроватки. И, помню, я спал вместе с матерью.
- Что было делать? - вот вопрос, который, видимо, донимал мать каждое утро. - Куда деться с детьми? Где жить?
Мать без работы никогда не жила. Она была верткая по всем. Работа в ее руках спорилась. И нашла выход - устроилась дворником. Тут же, на этом же участке. Получила хлебную карточку рабочего и служебную площадь! Радости нашей не было предела.
Зима 41-42 гг. оказалась тяжелой. Вести с фронтов были удручающими. Голод подступал к нам вплотную. Мы вымачивали горчицу, были готовы есть картофельные очистки, если бы мы могли где-то найти их. Вспоминали кандалакшские помойки. Вот сейчас можно было бы поживиться!
В какое-то время в Архангельске снизили норму хлеба. Как в Ленинграде. На улицах стали появляться мертвецы. Они тихо, просто лежали на скамейках. И все.
Чем жить? Как прокормиться? Нужен только кусок хлеба. Кое-как протянули до весны 42. Мать пошла на рынок. Сказалась купеческая жилка. Природный ум подсказывал ей решения: это куплю. Это продам. Она не просто продавала. Продавала с прибылью! Лето 42 она не выходила из рынка. Брат устроился на судоремонтный завод “Красная кузница”. Вот, что называется, и оклемались.
Старший брат Анатолий уже давно был на фронте. Отец так и остался в Кандалакше, но работал опять на лесозаводе, уже начальником производства мебельного комбината. Он и это умел!
Дом наш взрывом бомбы малость помяло. Упала она в метрах 20 от него. Бомба попала точно в тот “блиндаж”, который мы сделали перед войной. Прямое попадание! На счастье отец был на работе. Но он слабел с каждым днем. От голода.
Лето 42 года запомнилось хорошо. Союзники. Конвои. На рынке можно было купить шоколад. Одна плитка - 60 р. Это не мало, если рабочий мог получить в месяц 300-600. Водка - 1000 р. Иностранных моряков по улицам шаталось много. Им нужны были девушки. Работал интерклуб. Я умудрился туда попасть и увидел “Белоснежку и семь гномов”. Был потрясен.
На Двине стояли военные корабли союзников. Насчитал их семь, разных. По берегам Двины вниз и вверх по течению - стояли огромные транспорты - “Либерти”. Америка щедро помогала нам. Однажды мы - пацаны - услыхали, что разгромлен конвой. Потом, много позже узнали, что это знаменитый РQ-17. Моряки с конвоя понурые, в толстенных свитерах, несмотря на летнюю пору с видимым удивлением разглядывали город и нас, т.к. вернулись, практически, с того света.
В июле 42, когда я возвращался от дяди по Маймаксе, из-за одного из поворотов реки вынырнул военный корабль. Легкий, изящный, не идущий, а как бы скользящий по воде. Да, это был эсминец. Легендарный, сильный, красивый, быстроходный типа “Новик”. Эти корабли - легенда, Их можно теперь увидеть только на рисунках, фотографиях. Мимо нас прошел “Карл Либкнехт”. Откуда у меня такая возвышенная - романтическая жилка? Я любовался красотой военного корабля. Мог смотреть на них часами.
К набережной подошел новейший эсминец “Гремящий”. Я счел необходимым притронуться к его леерам. На счастье. Эти корабли вышли с честью из горнила войны и штурмов Баренцева моря. О кораблях можно было бы написать много. Прекрасного и удивительного... Об их постройке, их расцвете и, потом, гибели. Славной или бесславной. Они как живые люди. У каждого из них своя судьба...
Ближе к осени, в конце августа, начались бомбежки Архангельска. Систематически. По понедельникам. В 8 часов вечера. Первый налет получился внезапно. Потом все уже знали: сегодня опять бомбить будут. Архангельск горел. И раз, и два, и три... Мы сидели в своей комнатенке, прислонившись друг к другу. Бежать там некуда. Убежищ - никаких! На болоте много их не построишь. Горело кругом. Даже баржи на Двине. Говорили, что с сахарным песком. К бомбежкам привыкнуть невозможно. Можно только ждать. И слушать рев очередного пикировщика, свист бомбы, взрыв. Со мной повторялось тоже самое, что и в Ярославле. Я смотрел на все это, как будто я посторонний, как свидетель. Как будто очередная бомба не разворотит нам домишко, не разнесет его в клочья вместе со мной. Я все ждал: что будет дальше?
А немцы делали так: фугасная, фугасная бомба, затем кассета зажигательных! Люди: кто погиб, кто убежал, скрылся. Тушить некому. Все горит! Дома деревянные, 2- этажные, многоквартирные горели, как спички. С каким то хрустом, воем. Только потом я узнал откуда появится такая дикая тяга. К такому дому, когда он разгорался, подходить было страшно и опасно.
В это время я уже работал учеником токаря на весоремонтном заводе. Кто учил - не помню. Гирьки к весам точил. Но хорошо помню, как меня шибануло током. 380 В! Рубильник был “приложен” прямо к станине станка. Без защитного кожуха! Что я тогда, в свои неполные 14 лет знал? Зажал деталь в патроне. Наклонился к нему, чтобы посмотреть, а левая рука с ключом пошла, естественно, вниз. На фазы! Сильный удар, боль, судорога, искры. Ключ из руки вылетел. Никого рядом не было. Никто и не видел. Что такое ток, значит, я усвоил. Но плохо. Не прошло и недели, как мне пришлось лезть к пробкам. Я маленький, хорошо если был 135 см. Встал на стол, далее на стул, потянулся... Не знаю, что задел, но опять... контакт. Слетел со стула и стола.
Для матери я был уже работником. Обед она мне приносила прямо к станку. И неудобно мне было. На такова была вековая традиция женщины в деревне: если сын, муж в поле, она - спешит с обедом в поле!
К зиме 42-43 гг. я перешел работать дворником. Рядом с матерью. Был взят соседний участок. Работали в 4 руки. Как-никак, но это - рабочая карточка!
Помню, ей надо было уехать на лесозавод к двоюродному брату.
Она меня просила: уж, ты, Юрик, не проспи. Снег пойдет - пораньше встань, пока его не притопчут.
И вставал я в 4-5 утра, выглядывал в окно: нет ли снега. Не пора ли браться за метлу, лопату? И так, до школы, часика по 2 я “лопатил” мостовые. Ребята уже, бывало, шли в школу, а я скреб, мел, работал. Если шли в школу вместе, то разговоры были только о еде. Размышляли, вспоминали, делились впечатлениями: у кого как идут дела дома. В школе малость оживали. больше - и разговоры разнообразнее.
Учился я неважно. Что со мной стало - не ясно. Может быть повлияла голодовка. Чего-то не понимал, особенно по математике. Чего-то не помнил, дело дошло до того, что в 6 классе возник вопрос: а как его, т.е. меня, в 7-ой переводить, если и алгебре-геометрии неуды. Но как-то, что-то сработало, что-то сдал - перевели.
Вспоминаю русский язык, учительницу. В голодный 42 год мы ходили к ней на дом на дополнительные занятия! Удивительный человек! Одна из великих русских женщин. Голодала сама, а занятий в школе ей было мало. Все старалась, чтобы мы что-то узнали. Помню и сейчас ее стройную фигуру и мягкий голос. Ну-ка, ребятки, как надо правильно делать ударения? Вообщем, в учебе я не блистал. Что-то внутри, в голове лопнуло. Но хулиганить? Нелюбимой учительнице насыпать кнопок на стул? Обязательно. Исковеркать перо? Надо. В классе, на шкафу стояли глобусы. Штук 6-8 - Достояния школы по географии. Кто-то догадался из “развинтить”. И пошла игра в футбол-волейбол. За день от глобусов ничего не осталось!
Голод придавил мое “мужское начало” - стремление к противоположному полу. Но, тем не менее интерес был. Анекдот, но помню фамилию девочки, которая мне нравилась: Оксова. А я ей - нет. Как-то она мне сказала: а ты похож на лягушку. Вот беда-то!
Зима 42-43 была тоже холодной. Мы мерзли. В школе потому, что мало топили. На улице - ветер. Очень часто - мы уже привыкли - после школы надо было разносить повестки-похоронки. Конечно, страшно не хотелось. Ходили мы парами. Относились к этому “шаляй-валяй”. До кого-то донесешь, если в квартире есть живые. Если на звонки-стук не отвечают - сунешь в ручку двери. Чтобы повторно заходить? Такого не бывало. Глубинного, внутреннего смысла этой “бумажки” мы не чувствовали. А ведь мы приносили в семьи страшную весть: “Смертью храбрых...”.
Лето 43 мы с матерью уже работали на подсобном хозяйстве ресторана “Арктика” - пожалуй самого “шикарного” в городе. Ресторан - дело известное. Голодных нет. Как мать устроила это - мне не ясно. Знакомые! И так: лопатки, грядки, картошка, сараи, коровы. Если со всем сразу все понятно, то с коровами - не ясно. Пасти? А самим сидеть? Это - скучно и не интересно. Решили на корове поездить. Начали пытаться забраться на нее. Оказалось не просто.
Во-первых, они больше. При нашем-то росте надо было корову подвести к кочке. А уж с кочки прыгать. Во-вторых, - широкие. Толстое брюхо не позволяло нам ухватиться за него ногами. Получалось так: ноги в сторону, а держаться за что? За рога - не дотянуться. Но - самое главное! Тихие, тихие наши коровки, когда поняли, что кроме того, что их доят, хотят еще ездить - взъерепенились. Все наши попытки “оседлать” их окончились неудачей. Они, под конец, начали так жестко крутить своими длинными хвостами и рогами, что от этой интересной идеи пришлось отказаться.
Одним из наших любимых занятий было посидеть у костра. Поговорить, помечтать о том, что будет, когда окончится война. Хотя казалось, что война никогда не кончится. А в золе печеная картошка!
Запаслись картошкой на зиму на совхозных полях. Уже после ее уборки. Собирали остатки. “Остатков” было много, особенно после хорошего дождя. Второй урожай! За такие наши действия могли последовать суровые кары. И суд, и тюрьма. Нас, пацанов, к счастью не трогали.
Подсобное хозяйство, как оказалось, было - говоря современным языком - нерентабельным. Попросту говоря, это было хорошая идея подрастащить деньги. Но мы были тоже с прибылью: везли 2 мешка картошки. Каждому - свое”.
Осенью - в 7-ой класс. Нас начали учить военному делу. Сначала мы ползали по-пластунски по полу в школе. Потом в скверике, неподалеку от школы. Девчонок - медицинскому. И всех нас - как оказывать первую помощь при ранениях, ожогах. Готовили к войне. Нас 15-летних. Но летом 43 на фронтах произошли серьезные изменения в нашу пользу.
Старший брат уже дважды раненный, отлежался в госпиталях. Ему “посчастливилось” лежать в окопах летом 42 в долине Малабека - основном направлении боев за Кавказ. Ожесточенность боев была невероятной. За один месяц от полутора тысяч моряков-тихоокеанцев в бригаде осталось ...3 человека. Исчезла часть вместе со знаменем. А братец-то был в суперпекле. Он был фельдшером. Когда все лежали в окопах, ему надо было добираться до раненных на выдвинутой вперед батареи противотанковых пушек. Тащить их в санчасть и потом возвращаться обратно! На все судьба! Ему повезло - порвало осколками, но он остался жив!
Отец в 42 умирал. От голода. Спасли его переливанием крови в госпитале. Малость откормили. Поставили на ноги. Он снова работал по военным заказам - на мебельном комбинате надо было организовать производство волокуш. Под пулеметы, под раненных для зимы, для лета. По всему было видно, что к концу 43 г. оборона на Кандалакшском направлении была крепкой, немцам не по зубам. А финнам наша земля была не по рангу.
В декабре 43 отец уже приехал к нам в Архангельск с попыткой увезти нас в Кандалакшу. Но никак не получалось. Можно было везти только меня.
В канун 44 года, мы сели с ним на поезд и поехали. Не без приключений, но добрались до своего дома. Он был отцом уже подлатан, дрова были, тут же затопили печь и скромно встретили Новый год!
Опять новая жизнь, новые хлопоты. Отец - не мать. Каши не сварит. С работы приходил усталый, если не злой. Народу в подчинении много. Все работают на острорежущих инструментах. Сегодня одному отхватило палец - не успел даже охнуть, завтра, другому - кисть! А план? Попробуй не додать. Зарплата у людей ничтожная - только как говорили “отоварить” карточки. Все голодные и злые. Но все работали, потому что надо спасать Родину!
А отец знал только одно: работать, работать и работать. Относился он к ней самым добросовестным образом.
Вообщем, все домашние дела легли на меня. Об учебе не могло быть и речи. А что есть? На что купить? Мне надо было искать работу. Нашел. Отец моего бывшего одноклассника - первоклассный токарь. А я уже знал, что такое токарный станок и 380 В.
Оформили меня учеником к нему. Оказалось, что я к этому делу, токарному не без способностей. Мгновенно научился затачивать резцы. И подрезной и отрезной и под резьбы... Ловко у меня все пошло. Вскоре мастер-токарь начал ставить меня в пример второму своему ученику... Чего ты, балда, не можешь? Смотри, - он показывал на меня - как он делает... Через месяц я уже рассчитывал сам двухзаходные резьбы. Шли военные заказы - ремонт разбитой техники.
Но душу мою давило другое: не мог я быть токарем всю свою жизнь! Ну, не мог и все. Я должен быть моряком.
Наше положение с отцом ухудшалось. Те запасы, которыми нас снабдила мать в дорогу, быстро истощились и мы перешли на карточки. Поедая “норму”. Не помрешь, если не потеряешь карточки, или их не украдут. Но сытым считать себя было трудно. Как-никак - Север. Холодно и темно! Так и жили. Работой. Но не без “шуточек”, которые осели в голове на всю жизнь.
Обычно, я домой приходил раньше отца. Топил печь, если надо было - варил кашу... А тут, как на грех, на заводе объявили какое-то собрание. Важное. Экстренное. И чтоб все были. Проходные перекрыли.
Я начал вертеться: время, когда отец приходил домой было на подходе. Ключа от замка у него не было. На улице - мороз. Ораторы сменялись одни за другими. К проходным - не подходи! Таких как я было много.
Когда нас выпустили и я прибежал домой, отец уже простоял больше часа. Лицо его было бледным от мороза и злости: он думал, что это мой фортель.
- Ты где пропадал, паршивец? - И угрожающе начал поднимать свою палку.
- Был митинг, проходную закрыли.., - оправдывался я. Не знаю, как мои оправдания выглядели со стороны.
Второй случай был намного серьезнее. Было это ближе к лету. Уже приехала мать.
Как-то разговорились с приятелем: давай, говорит он, махнем на рыбалку. Но не ловить ее, а глушить. Я думал недолго. Это было интересно.
- А где возьмем тол и все остальное?
- Да, все достанем! - Успокоил он меня.
В назначенный день он притащил корзинку, в которой что-то было. А там ого-го, что было. Примерно пять килограммов там было! “Блинами”. И “лимонки” - гранаты Ф-1. А где бикфордов шнур, запалы - уже со знанием дела спросил я приятеля.
Будут! И притащил все мне в дом.
Мать увидела корзинку, в корзинке что-то подозрительное, непонятное ей. И, когда пришел отец попросила его посмотреть: что это такое сын притащил? Отец посмотрел и коротко сказал: тол! Старый артиллерист знал свое дело. И добавил, “Если взорвется - нас всех разнесет в пух и прах...” Мать подняла крик. Я сопротивлялся: это не мое, меня Борька попросил... Кончилось дело тем, что из уборной я его перетащил во двор. Товар-то чужой! А я ничего не знаю.
В назначенный день мы со своим “товаром”, вдвоем пошли на станцию, “ловить” поезда. Шел 44 год. Конечно, поезда сновали туда и сюда довольно часто. Тут подошел воинский эшелон. Все честь по чести: теплушки, платформы с брезентом, прикрывающим военную технику от посторонних глаз, где-то вдалеке, в конце эшелона - одинокий часовой.
Я не долго думал, махнул на подножку вагона, приятель подал мне корзинку и залез сам. Поехали! А у озер, на подъеме, когда поезд замедлил ход - спрыгнули.
Через каких-то 5 лет, когда я уже стал военным, когда многое из разряда воинских преступлений стало известно и понятно, волосы на голове могли бы стать дыбом. Нас часовой мог просто пристрелить. Он нам: стой! Мы бежать. Он стрелять. И все. Его бы всем поставили в пример за бдительность. Хуже, если бы он сдал нас в “Смерш”. Нас бы замордовали в застенках: не было ли шпионской организации? Не хотели ли мы пустить под откос военный эшелон? И, конечно, ухватились бы за родителей. Если в войну без лишних разговоров стреляли по подозрению, то воровство, хранение, провоз в эшелоне взрывчатых веществ - была явь.
В свои же неполные 15 мы догадывались, что нарушаем существующие порядки, но о возможных последствиях никакого представления не имели. Но на этом наши приключения не кончились!
Как ни в чем не бывало, мы весело побежали в лес. Дошли до знакомого озера. Сначала решили взорвать лимонки. Взять и бросить. Лимонки были “самопальные”. С запалом и куском бикфордового шнура. Запалили шнур с бросили: Сами упали, скрылись за кочками. Взрыв! Осколки! Рядом с нами. Здорово получилось! Затем соорудили плотик, связали толовые шашки лентой, поставили запал с бикфордовом шнуром, подожгли его, начали приподнимать связку с толом, чтобы отбросить ее подальше от плотика, а... связка-то и “разъехалась”. Тол рассыпался! Оказывается, плохо связали.
Взорвись хотя бы один “блин”, и... от нас остались бы одни воспоминания. Мы начали лихорадочно сбрасывать блины как попало в воду. Лишь бы ничего не осталось на плоту! Дело решали секунды. Раздался взрыв. Нас на плоту резко подбросило. Плот встал почти на ребро, вертикально. Мы оказались в воде. Но хорошо, что до берега было близко. Выбрались на берег ошарашенные. Вот этого мы не предполагали!
|